— Вторая дверь. Обратитесь к генеральше Матьяши. Ее превосходительство вам все расскажет.

На мой стук дверь открыла пожилая дама и предложила войти.

В небольшой комнатке, где приветливо потрескивала топившаяся чугунная печка, находилась еще одна дама, чуть помоложе.

— Моя племянница, знакомьтесь, — проговорила хозяйка дома. — Садитесь, погрейтесь немного. К сожалению, печки есть только у меня и у фольксдойче, остальные комнаты не отапливаются. — Дама с любопытством осмотрела меня, окинула взглядом с ног до головы. — А кто вы такой, позвольте узнать?

Обстановка явно указывала на то, что госпожа генеральша не принадлежит к числу лидеров венгерской политической эмиграции. Но здесь, в этом барачном лагере, напоминавшем печально известный поселок Валерии в Будапеште, она, несомненно, представляла местную элиту. Понимая, что именно здесь находится очередная ступенька лестницы моего восхождения к верхам, я галантно произнес:

— Ваше превосходительство, прошу разрешения представиться… Сабо Миклош, бывший депутат венгерского парламента.

Услышав эти слова, генеральша просияла. Холодная вежливость на ее лице сменилась выражением искреннего дружелюбия.

— От какой же партии? Мелких хозяев или от крестьянской?

— От первой, с вашего позволения.

— Должна вам заметить, господин депутат, — укоризненно сказала дама, — если бы ваша партия в свое время сомкнулась с нашими бравыми молодцами — военными, застрявшими в Австрии после войны, вам не пришлось бы теперь спасаться бегством. — И уже другим тоном она продолжала: — Отопление есть, но топливо слишком дорогое. А на триста девяносто четыре шиллинга пособия, которое получают беженцы, много не накупишь.

«Подумать только, — ответил я про себя, — эта божья коровка знает больше, чем можно было ожидать. Во всяком случае, ясно, что история с предложением генерала Сюди ей известна». Дама, несомненно, заслуживала большего внимания, чем я определил на первый взгляд. Одна ее фраза о бравых военных напомнила мне о том, что я стою на вражеской земле и в самом безобидном, казалось бы, месте могу угодить в ловушку.

Это послужило мне хорошим уроком. К счастью, произошло это в самом начале моего пути. Я дал себе зарок: нигде и ни с кем не расслабляться, постоянно держать себя в руках.

В прихожей перед кабинетом начальника лагеря сидел дежурный жандарм, вооруженный пистолетом. Его присутствие говорило о том, что в этой обители беглецов в любое время суток, видимо, случаются инциденты, требующие вмешательства властей. Правда, очень скоро я убедился, что эта мера предпринята в целях личной безопасности и защиты австрийских чиновников. Один-единственный страж порядка не мог, конечно, воспрепятствовать частым дракам и случаям поножовщины в лагере, в близлежащих кабачках и просто на улице, а тем более действиям агентов различных иностранных разведок, по дешевке скупавших у беженцев всевозможные документы.

Мне определили комнату и выдали одеяла. Не помню, сколько их было — одно, два или три, слипшихся от грязи.

Комната, в которой стояло шесть железных кроватей, была под стать одеялам. Остывшая чугунная печка зияла пустотой в дальнем углу. Одно из разбитых стекол в окне было заклеено газетой, отчего все помещение походило на личико ребенка, страдающего косоглазием и потому носящего очки с одним стеклышком.

Обитатели комнаты встретили меня молча и неприветливо. Мне с большим трудом все же удалось их разговорить. Спустя некоторое время они оттаяли и рассказали мне кое-что о своем житье-бытье, о жалком положении, о беспросветной лагерной тоске, нищете. У этих людей не было будущего. Мы проговорили почти до утра. Моих соседей, давно оторвавшихся от дома, живо интересовало все, что происходило на родине. К тому же я просто не осмеливался залезть под грязные одеяла. За одну ночь я получил информацию столь обширную, что мог составить себе подробный план действий для достижения поставленной цели даже без помощи заправил политической эмиграции.

Когда за окном забрезжил рассвет, я уже точно знал, что мне делать.

Прямо с утра я побывал в банке, а оттуда направился в бюро радиостанции «Свободная Европа».

— А, господин депутат! Ну, как вы провели свой первый день в свободном мире? — Девицы в приемной встретили меня с повышенным интересом. Разумеется, моя персона заинтересовала их только потому, что я накануне оказался гостем их шефа-американца. Видно, далеко не каждый удостаивался такой чести.

— Отвратительно! — отозвался я, заранее зная, какой последует отклик.

— Все мы так начинали, — сочувственно вздохнула блондиночка, сидевшая в углу. — Ночевка в лагере, без гроша в кармане…

— А теперь вот мы какие, — кокетливо добавила крашеная брюнетка, поводя плечиками. — Благополучно живем, стали журналистами или служащими, нам неплохо платят. Нужны только выдержка и прилежание.

— А сначала вы были новичками вроде меня? И сколько времени это длилось?

— Началось это сразу после войны. А продолжалось долгие годы.

— Понятно. До тех самых пор, пока не появилась на свет божий «Свободная Европа», не так ли?

Наступила неловкая пауза. Затем Габор Тормаи, муж блондиночки, в прошлом богатый помещик, вскочил:

— А что? Чего вы лично ожидали здесь увидеть?

«Прекрасно. Провокация удалась», — подумал я и ответил заранее подготовленной фразой:

— Я ожидал приличного крова над головой, хорошего питания, возможности выбрать работу. Всего того, что сулит ваша «Свободная Европа» в своих передачах таким, как я, если мы послушаемся и эмигрируем на Запад.

Поднялся шум. Страсти разгорелись. Заговорили все разом. Откуда-то появился мой новый друг Арпад и, подхватив меня под руку, увел в кабинет мистера Хилла, который и сам возник в дверях, услышав непривычные для его ушей громкие голоса и гвалт в приемной.

Плотно притворив двойные звуконепроницаемые двери, Арпад вкратце изложил директору причину и содержание спора. Американец выслушал своего подчиненного но перебивая и задумался, видимо переваривая информацию. Затем он не спеша начал говорить. Арпад переводил:

— Мистер Хилл понимает и разделяет твою взволнованность, но он желал бы обратить твое внимание на некоторые обстоятельства, а также дать тебе один добрый совет. Пропаганда не всегда совпадает с действительностью. Стратегия «размывания коммунизма» имеет целью развалить единый социалистический лагерь по частям. Народы по ту сторону «железного занавеса», выражая недовольство, могут приблизить час своего освобождения. Поэтому сеять семена недовольства крайне необходимо…

— Простите, — прервал я переводчика, — против этого я ничего не имею. Сеять семена нужно. Только перебегающие в свободный мир жители этих стран не должны попадать здесь в условия худшие, чем у себя на родине, которую они покинули.

Хилл, выслушав меня, ответил тем же спокойным, размеренным тоном. Арпад перевел:

— Мистер Хилл считает, что твоя эмоциональность понятна и достойна уважения. Но добрый совет, который он собирается дать тебе, относится как раз к этой области. Любая самая резкая критика воспринимается иначе, если она красиво упакована. К примеру, ты сначала отметишь все то хорошее, с чем встретился здесь, в свободном мире, — люди элегантно одеты, ухожены, упитаны, веселы, а комитет «Свободная Европа» не жалеет средств, чтобы поддерживать радиостанцию, и готов на любые жертвы ради достижения справедливости и освобождения восточноевропейских народов. А уже после этого можно перейти и к критике, указать на отдельные недостатки…

Не знаю, насколько хорошо я сыграл избранную для себя роль борца за правду и справедливость, но я и дальше действовал по плану, продуманному мною еще ночью. Я вскочил. Меня прорвало, словно долго дремавший вулкан.

— Я не затем полз под проволокой по минному полю, рискуя собственной жизнью, чтобы и здесь мне затыкали рот, как там, дома! Если и здесь, в свободном мире, надо избегать критики, то в чем же тогда разница? Где же та демократия, тот свободный образ жизни, за которые мы сидели и сидим в тюрьмах? Где, я спрашиваю, достойная человека жизнь, которую нам здесь обещали? Где она?!