На мое политическое образование между тем невольно влияли и чисто человеческие моменты. Упомяну только об одном из них. Случай был сам по себе незначительный, но весьма характерный.

Один раз в месяц нам разрешалось получать передачу. Полкилограмма сахара, столько же сала, несколько пачек сигарет, печенье и другие мелочи. Среди обитателей лагеря находились, однако, и такие, которые по тем или иным причинам передач не получали. У одних не было связи с родственниками, у других эти родственники просто не в состоянии были собрать передачу из-за недостатка средств. Более зажиточные лагерники вскоре нашли выход из положения. Они сообщили своим родственникам адреса неимущих, и теперь беднякам тоже стали приходить посылки. Со стороны это выглядело вполне благопристойно, даже благородно. Помочь бедному товарищу по несчастью — это ли не проявление великодушия и солидарности?! Беда только в том, что во всей этой затее великодушия и благородства не было ни на йоту. Напротив! Операция с посылками стала самым подлым поступком в отношениях между заключенными. Дело в том, что бедняки, получавшие передачи от сердобольных благодетелей, должны были половину отдавать тому, кто «организовал» такую посылку. Благодаря этому условию те, кто побогаче, имели по две-три месячных нормы сахара, сала и сигарет, а беднякам доставались крохи.

Разумеется, «рыцари демократии» вроде меня до подобных мерзостей не опускались, избегали их и коммунисты.

Время шло, и я все больше убеждался в том, что коммунисты — надежные товарищи. Дисциплинированные, верные чувству локтя, стойкие в беде и в солидарности люди, грудью встречающие опасность и все удары судьбы — такими они были и в подполье при Хорти, и в тюрьме, и в лагере для интернированных.

И я искренне начинал верить в то, что утверждали они — да, новый государственный строй переболеет «детскими болезнями», окрепнет и превратится в весьма симпатичного, сильного и крепкого здоровяка.

Но в открытой дискуссии я еще держался на старых позициях. Как-то я прямо сказал Шандору Перу и Тибору Лее:

— Вы говорите, переболеет? Не вижу для этого никаких перспектив.

Шандор указал большим пальцем на забеленное окно у него за спиной:

— А что ты вообще видишь? Будапешт всего в нескольких трамвайных остановках отсюда, а где он? Сидим, как лягушата в аквариуме. С таких позиций вообще нельзя судить о событиях, происходящих в мире!

— Ну а ты полагаешь, что эти события развиваются именно в том направлении, которое вы предсказываете?

В наш разговор вмешался Тибор Лее:

— Сразу видно, что ты не в ладах с диалектикой. Развитие общества имеет свои закономерности…

— Что ты понимаешь под этим в данном положении, в сегодняшней Венгрии?

— Видишь ли, советское государство создано на иных исторических основах и традициях, чем наше, венгерское. Советское государственное управление, вся экономика, весь национальный продукт, его состав и распределение во многом отличаются от венгерских. Требования, которые предъявляет к социализму венгерский народ, живущий в центре Европы, несколько иные. В Советском Союзе социализм выдержал все испытания, выстоял и победил во второй мировой войне, но механически переносить все формы и особенности советского строя на Венгрию без учета ее исторически сложившихся особенностей было бы ошибкой.

Я не удержался от восклицания:

— В этом я с вами согласен!..

— И мы, коммунисты, не только сознаем, что допустили ошибку, но и знаем, как ее исправить.

— Знаете, а сидите тут уже несколько месяцев, и неизвестно, как долго это продлится…

Шандор Пер вновь вступил в спор и продолжал его в своей спокойной рассудительной манере:

— Историю измеряют не месяцами, дорогой Миклош, и ты это знаешь не хуже, чем мы. Мы, коммунисты, ясно отдаем себе отчет в том, что сейчас происходит в Венгрии, где совершаются ошибки, чуждые истинному социализму. И можешь быть уверен, долго это продолжаться не будет.

— Значит, вы надеетесь на перемены?

— Да, мы надеемся на бессмертие идеи, за которую многие коммунисты отдали свою жизнь. В своих надеждах мы опираемся на закономерности общественного развития, в ходе которого наш народ отбросит все ошибочное и сохранит и умножит все доброе и прекрасное, присущее социализму. Венгерский народ никогда не допустит возвращения помещиков и капиталистов. Время феодализма и капитализма для Венгрии кончилось, и на их место должен прийти только новый строй — социалистический…

Может показаться удивительным, даже невероятным, что мы, бывшие политические противники, беседовали между собой столь откровенно. Как это ни парадоксально, но в начале пятидесятых годов наше пребывание за решеткой в известном смысле обеспечивало нам возможность большего свободомыслия, чем там, по ту сторону решетки.

Замечу кстати, что события, происшедшие вскоре после нашего разговора — отставка Ракоши, ликвидация лагерей для интернированных и многое другое, — подтвердили справедливость слов репрессированных коммунистов. Они оказались правы — Ракоши и его сторонники, отошедшие от принципов истинного социализма, были отстранены от руководства и осуждены своей же партией. Должен признаться, что именно встречи и знакомство в лагере близ Киштарчи с коммунистами, глубоко порядочными, поддерживавшими друг друга людьми, убежденными и до конца преданными идее, как они говорили, истинного социализма, с которым они навсегда связали свою жизнь и судьбу, а потому даже здесь, будучи интернированными, ни минуты не колебались в справедливости этого строя, пробудили во мне симпатию к их идеям, если не сказать больше.

В Киштарче я пробыл уже около года, и вот однажды меня вдруг вызвали в лагерную комендатуру и проводили в отдельную комнату. Там находились двое каких-то мужчин, оба в гражданской одежде.

Едва за конвоиром закрылась дверь, как мне задали вопрос:

— Скажите, Сабо, вы помните еще ваши показания, которые давали на первых допросах?

— В общих чертах, — ответил я и подумал: «Боже, чего им еще от меня нужно?»

— Как это понимать?

— Не помню всех деталей, только главное.

— Позже вы утверждали, что все эти показания были плодом вашей фантазии. Вы и сейчас так считаете?

— Да.

— Вы хорошо обдумали свой ответ?

Вопрос был задан отнюдь не грубо. Да и вся эта игра в вопросы и ответы велась в необычайно вежливом тоне.

— Да, обдумал.

— Точнее?

— Мои прежние показания я выдумал от начала и до конца.

— С какой целью?

— Чтобы выиграть время и спасти от ареста тех, кто меня укрывал.

Наступила пауза. Затем один из моих собеседников положил на стол пачку чистых листов бумаги.

— Пожалуйста, садитесь за стол, возьмите ручку и перечислите на бумаге имена и фамилии всех лиц, занимавших в вашей бывшей партии или в государственном аппарате важные посты, но только тех, с которыми вас связывали личная дружба или просто хорошие отношения. Особо выделите тех, о ком вы знаете наверняка, что они сейчас находятся за границей. И о характере ваших прежних связей с ними напишите подробнее. — Сделав паузу, он добавил: — Не торопитесь, время у нас есть. Главное, постарайтесь никого не забыть. Когда закончите, постучите в дверь конвоиру…

Оставшись один, я добросовестно принялся за дело. В том, чтобы умышленно выпустить кого-либо из своего перечня, я не видел смысла. Ведь протоколы всех моих предыдущих допросов просмотрены и изучены, это ясно. Кроме того, степень моей правдивости легко можно определить проверкой показаний других лиц. И, говоря начистоту, у меня не было ни причин, ни желания лгать.

Закончив писать, я постучал в дверь. Вошли те же двое и взяли у меня стопку исписанных листков.

— О том, что здесь произошло, вы не сообщите никому. Если проговоритесь — пеняйте на себя, мы ведь все равно об этом узнаем. Своим товарищам по заключению скажите, что вас вызывали на допрос по поводу раскрытого в области Зала заговора, участники которого арестованы.

Прошло еще около двух месяцев. За это время на допрос вызывали еще нескольких заключенных. Остальные, в том числе и я, с любопытством и волнением ожидали, чем же все это кончится. Ясно было одно: ко мне эти вызовы никакого отношения не имели, поскольку ни один из допрошенных не был упомянут в моем списке ни прямо, ни косвенно.