А навстречу царю двигалась другая процессия — Макарий-митрополит с иконой Владимирской Божьей Матери в трясущихся от старости и волнения руках, а за ним высоко вознесённый над головами людскими Животворящий Крест, а за ним архиепископы и другие иерархи церковные, а архимандриты, и игумены, и белое священство, и черноризцы смиренные из многочисленных московских монастырей. И возносились ввысь, к престолу Небесному, древние их хвалебные гимны и песнопения, и плакали, и крестились святые отцы, и возглашали осанну царю и всему боголюбивому православному воинству — спасителям и избавителям народа христианского от плена египетского и многовековых мук его.

А когда сошлися царь и митрополит, и принял царь святое пастырское благословение от возлюбленного отца своего духовного, и обнялись, и облобызали друг друга они, и возблагодарили Господа, и сказали склонённой ниц, замершей в благоговении толпе приветственные слова — пуще прежнего возликовали люди московские, воистину поверив наконец в долгожданное избавление своё. И много радостных слёз было пролито в тот славный час на улицах и площадях Москвы, в толпе народной. И до самых врат Успенского собора в Кремле сопровождала царя громокипящая радость его счастливых подданных, и перекатывалась волна за волною по всему его царскому пути, и растекались потом тихими, журчащими ручейками по московским улицам и переулкам — и по высоким боярским хоромам, и по домам купеческим, и по убогим избёнкам чёрного народа, и по настежь открытым в тот день московским церквам.

Три дня пировала Москва! Три дня угощал, и чествовал, и бессчётно дарил царь в древних палатах кремлёвских верных сподвижников своих. Много злата-серебра, много кубков фряжских, и оружия, и бархатов и шуб собольих, и коней, и поместий обширных было роздано в те дни — и митрополиту, и всему священству российскому, и воеводам царским, и дворцовым чинам, и простым воинникам, кто ранен был или прославился в битвах тех яростных и страшных у неприступных казанских стен. А на четвёртый день повелел царь великий заложить у Фроловских ворот кремлёвских девятиглавый храм Покрова Богородицы в ознаменование победы русского оружия над извечным врагом России — Казанской Ордой. И вновь собралась вся Москва на торжественный молебен в честь того дела великого и Богу угодного, и вновь на коленях благодарили Господа и царь, и митрополит, и все жители московские за неизреченную милость Его, и молили Его о даровании тишины, и покоя, и безопасной жизни державе Российской на вечные времена.

И дивился тогда, в те счастливые дни, народ московский, приученный к вечным смутам, и несчастиям, и нестроению людскому, сколь мирной и покойной могла быть жизнь. Ни врагов ниоткуда не видать, ни про мор и голод не слыхать, и не грабит никого никто, и в Пытошную избу не волочёт, и привоз товару всякого отовсюду обильный во все дни. А люди смотрят весело, и в гости друг к другу ходят без опаски, и дети рождаются здоровые, и пьянство лютое, отчаянное поутихло, и смерть прибирает лишь тех, кто по старости и дряхлости своей давно уже ждёт её. И царь спокоен, и слуги его милостивы, и человека вроде как и не неволит никто.

Жить бы так и жить людям московским в богоспасаемом граде Москве вечно! В тишине, и любви, и трудах усердных, Бога славя да царя своего благочестивого, и радуясь жизни, и не опасаясь ниоткуда себе беды... Да не дремлет Сатана! Не дремлют силы адовы: горше нет для него, для дьявола, зрелища, чем покой человеческий, и хитёр он, и дерзостен, и изобретателен в кознях своих. А человек слаб — и духом и телом, и нет ему иной защиты от козней лукавого, от когтей его алчных, кроме молитвы смиренной к Господу. Да всегда ли она, молитва та, до Него дойдёт?

И полугода не прошло сей жизни счастливой, как разразилась над Москвой новая беда.

Занедужил вдруг царь. То ли квасу хватил после бани чересчур студёного, то ли сколдовали его злые колдуны, напустив из дальних урочищ лесных, из убежищ своих тайных порчу гибельную, то ли опоили его, самодержца российского, свои же слуги каким-нибудь зельем заморским. А кто опоил, каким злодейским обычаем — попробуй то узнай.

Ещё утром был он, венценосец державный, бодр и весел, и шутил с царицею своею, и таскал по комнатам дворцовым младенца-сына своего спелёнутого, наследника своего долгожданного, смеясь и подбрасывая его на руках. А к вечеру слег. Да так слег, что пришлось звать к нему попа: горел царь, и задыхался, и стонал, и метался в горячке огненной по постели, то и дело теряя сознание и вновь приходя в себя. Билась в слезах, и молилась, и ломала руки царица Анастасия Романовна, видя заведённые глаза, и оскаленный рот, и смертный пот на челе юного супруга своего. Толкались, суетились у царского одра насмерть перепуганные лекари дворцовые, то пуская ему кровь, то прикладывая ко лбу и к груди его холодные примочки, то пытаясь разжать его плотно стиснутые зубы и влить в них очередную ложку какого-то известного лишь им одним целебного снадобья. Вздыхали, качали бородами ближние бояре царские, братья царицы — Данила да Никита Романовичи да Василий Михайлович Захарьины-Юрьевы, рассуждая вполголоса, откуда такая напасть и что ещё надо было бы предпринять, чтобы отвести сию нежданно-негаданно свалившуюся на всех беду... А царь, очнувшись на мгновение и вновь проваливаясь во тьму, твердил одно: «Попа! Попа мне... Душу спасти...»

Послали за Сильвестром. Мужествен и твёрд был духом своим наставник царский, и привык он всего ожидать от судьбы. Но и он дрогнул, и он замер, поражённый, увидев безжизненное тело царя, распростёртое на постели, и осознав, что, похоже, и вправду кончается он, самодержец российский, в расцвете сил и юности своей. Трясущейся рукой перекрестил поп царя, прошептав что-то, не слышное никому, и понурил седую голову свою, дивясь неисповедимым путям Господним...

Долго стояли вкруг постели умирающего царя братья Захарьины и благовещенский протопоп. И долго длилось молчание их, нарушаемое лишь сдавленными рыданиями царицы Анастасии Романовны, в бессилии и изнеможении уткнувшей простоволосую голову свою в неподвижные колени царя. Наконец государь открыл глаза:

   — Худо мне, отче... Отхожу... Пришёл мой час...

   — Положись на Господа, царь... Ты молод, силы твои велики... Не должно, сын мой, никому из смертных терять надежды. Как пришла она, болезнь твоя нежданная, так и уйдёт...

   — Нет, святой отец. Знаю, не подняться мне уже... Лишь на то уповаю я, грешный, что есть ещё время для меня принять схиму... Ионой... Ионой назовите меня тогда — слышишь, Сильвестр?

   — Воля твоя, государь. А мы все слуги твои.

   — Но это ещё не всё, отче Сильвестр... Не могу я уйти, не устроив царство своё... Что в духовную записать? Кому власть, кому венец свой передать? Нуждаюсь в совете твоём, святой отец...

   — На всё воля царская твоя, государь. Как скажешь ты, так тому и быть.

   — Не крутись, святой отец... Хотя бы перед концом моим близким, прошу тебя, не крутись... Сыну моему, младенцу сущему, и матери его, царице моей благоверной, блюдя обычай российский? Или брату моему возлюбленному[50], князю Владимиру Андреевичу, мужу зрелому и властному? Или ещё что присоветуешь? А, Сильвестр?

   — Не знаю я, государь... Не знаю. Поверь мне, убогому... Сам посуди: мыслимое ли то дело мне, смиренному служителю церкви Христовой, мешаться в такие великие дела? Как наставит тебя Господь — так и поступай...

   — И вновь прошу, вновь молю тебя, отче: перестань петлять... Не крутись, не до того сейчас... Как быть мне, святой отец? С чем предстану я пред Господом моим? И какой ответ дам Ему в долге моём царском, в державе моей, Он же, благий, вручи мне её?

   — Иване, Иване... Сын мой духовный! Или не видишь ты, что не по силам мне, недостойному, ноша сия? Зачем понуждаешь меня? Зачем возлагаешь на меня бремя решений властных, не подобающих ни сану, ни худородству моему?

   — Негоже говоришь, святой отец... Нехорошо говоришь... Или не ты был пастырь и наставник мой во всех делах моих, мало не со дня воцарения моего? А теперь? Бросаешь меня?