— Странно слышать такое от коммуниста, — сказал Сейфула. Он, видимо, уже смирился со своей участью и говорил теперь совсем «по-мирному». Тонкими пальцами гладил прикорнувшую у его ног собаку и задумчиво поглядывал то на безоблачное небо, то на тоненькую молоденькую яблоню, посаженную лесником у порога своего дома.

— Присмирел, бандюга, — проговорил, глядя на него, один из бойцов нашей группы. — Христосик, да и только. А ведь совсем недавно каждого из нас готов был живьем проглотить…

— А ты что думаешь, теперь он другим стал? Нет, брат… Такой не переменится, — отозвался Исаев. — Дай ему волю, он всех до единого, всех, кто встанет на его пути, перережет. Для него и ему подобных нет ничего святого.

Исаев говорил тихо, но с трудом сдерживал себя.

— Это вы верно изволили заметить, — подтвердил Сейфула. — Для достижения своей цели я готов на все. В этом мы с вами одинаковы.

— Врешь, не одинаковы! — уже не в силах сдержать свою ярость, закричал Исаев. — Ты бандит, всю жизнь свою за людьми охотился. Всю жизнь людей убивал. Так и помрешь бандитом. А я слесарь… Шестого разряда слесарь, слышишь?.. Я вот этими руками могу машины делать, людям пользу приносить. А ты мне мешаешь, гад, лезешь в мою жизнь, и я должен за тобой, сукиным сыном, по лесу гоняться. Но я тебе не охотничья собака, будь ты трижды проклят…

— Все правильно, не возражаю, — сказал Сейфула. — Только о собаках вы зря так. Собака — добрый зверь. Это человек — дрянь, а звери…

— Пой, пташка, пой, — прервал его Исаев. — Слыхали мы такие оперы. Может, еще каяться начнешь в своих грехах, кровопийца? Ну что ж, кайся, а то не успеешь, времени тебе в обрез осталось.

Сейфула промолчал. Опустил глаза, задумался. Затем вдруг спросил Якова:

— Скажите, если не секрет, вы давно служите?

— Не секрет, — ответил Яков. — Четыре года. Но я не служу, а выполняю свой гражданский долг.

— Допустим, что так. Но все равно вы профессиональный солдат. И как солдату вам повезло. Можете благодарить судьбу, что наши пути скрестились. Вам это пригодится.

— Надеюсь, пригодится, — сказал Чапичев. — А что касается судьбы, я на нее не в обиде. Спасибо ей, что она меня с вами столкнула. Честно говорю, спасибо. Я боец, а бойцу полезно вот так, с близкого расстояния, приглядеться к врагу. Да еще к такому непримиримому.

— Нас только смерть может примирить, — подтвердил Сейфула.

— Ну что ж, видно, что так! — согласился Яков. — На этот счет я не заблуждаюсь. Видно, что ничем другим вас не усмиришь.

Послышался натужный гул идущего в гору автомобиля. Сейфула приподнялся.

— Сиди, — прикрикнул на него Исаев. — Встанешь, когда прикажут.

Подъехала машина с конвойными.

— За вашей группой идет машина, скоро будет, — сказал начальник конвоя и умело связал Сейфуле руки.

— Ну, желаю удачи, солдат, — повернулся Сейфула к Якову. — Может, еще встретимся.

— Вряд ли.

— На войне всякое бывает, — продолжал Сейфула. — А война скоро будет. И не такая, как наша сегодняшняя перестрелка. Это что, детская игра. Я говорю о большой войне, настоящей. Вот тогда, даст бог, и встретимся в бою.

— Твоя песенка спета. Ты уже отвоевался, — вмешался в разговор Исаев.

— Вы так думаете? — усмехнулся мурза. — Это ведь бог решает, а не мы с вами. Но даже если так. Что ж! У меня сын растет. Пятнадцатый год пошел молодому воину. Я не довоюю — он за меня довоюет.

— Мы с пацанами не воюем, — отрезал Исаев.

— А он уже не ребенок. Я в его годы сражался, и неплохо.

— Что за разговоры! — спохватился начальник конвоя. — Арестованный, в машину!

— Ну и дьявол, — произнес Исаев, когда машина скрылась за поворотом лесной дороги.

— Да, не ангел, — тихо проговорил Яков и, помолчав мгновение, спросил: — Его расстреляют?

— Нет, цацкаться с ним будут. Лектором назначат для таких, как ты, — засмеялся Исаев.

Яков не ответил. Не улыбнулся. Не принял шутки. Я давно не видел его таким серьезным.

Мне почему-то так и не привелось после поговорить с Чапичевым об этом эпизоде. Но я уверен, что он произвел на него огромное впечатление. В ту пору Яков созревал как воин. Он остался на сверхсрочную службу в армии не потому, что не было для него иного места в жизни, а потому, что чувствовал и сознавал: война не за горами.

В Германии уже два года властвовал Гитлер. С каждым днем над миром вое больше и больше сгущались военные тучи. И Яков хотел встретить военную грозу во всеоружии. Он, как гончар, формировал, лепил, обжигал свой характер, свою душу для войны. Я думаю, что он и в самом деле был благодарен судьбе за то, что она еще в предгрозовые дни скрестила его солдатский путь с путем мурзы Сейфулы — противника сильного, смелого и убежденного. Эта встреча рассеяла у него, как и у каждого из нас, иллюзию насчет того, что будущий наш противник глуп и труслив, жалок и слаб.

Яков был умным человеком. И необыкновенно чутким. Он доверял своему уму и сердцу. И правильно делал, что доверял. Они его не подвели.

Двадцать пятого августа 1935 года в газете «Правда» была опубликована небольшая телеграмма из Крыма. Привожу ее полностью:

Это давнее, почти уже позабытое событие. И хотя в свое время о нем много писали (Демьян Бедный посвятил памяти погибшего бойца поэму), теперь об этом мало кто знает. Разве только историки и литературоведы.

Но тогда, летом тридцать пятого года, нас необыкновенно взволновало это короткое сообщение о жизни и смерти красноармейца Прохора Иванова.

В лагере дивизии состоялись митинги, комсомольские и партийные собрания, посвященные памяти Иванова. Кто-то высказал предположение, что Прохор наш однополчанин, боец нашей дивизии, которая в двадцатом участвовала в штурме Перекопа. И хотя это было лишь предположение, догадка, ничем не подтвержденная, все равно мы поверили в легенду, потому что хотели верить. Прохор Иванов сразу стал каждому из нас роднее и ближе. Однополчанин! Этим все сказано.

Для участия в похоронах героя гражданской войны командование дивизии направило в Армянск несколько подразделений, в том числе и батарею, в которой служил Яков. Вейсу и мне, как «историкам», начподив Кубасов тоже разрешил поехать.

Вместе с джанкойскими комсомольцами (Армянск и Перекоп входили в наш район) мы стояли в почетном карауле у гроба. В назначенный час траурная процессия двинулась к месту захоронения. Пятнадцать лет эта степь не слыхала артиллерийской канонады. И вдруг грянули орудийные залпы — один, другой, третий… Салют в честь героя Перекопа, в честь девятнадцатилетнего крестьянского паренька, погибшего в борьбе за власть Советов.

Яков стоял у своего орудия на положенном ему месте и, подняв над головой правую руку, застыл в ожидании исполнительной команды командира батареи. Сейчас тот произнесет зычным молодым голосом: «Огонь!» — и Яков, резко опустив руку, повторит это короткое, как выстрел, слово. Мне не понравилось выражение лица моего друга. Какое-то очень уж деловитое. Казалось, что Яков всецело поглощен лишь одной заботой: только бы не опоздать с исполнением команды, только бы не замешкаться. Конечно, залп должен быть одновременным, дружным, иначе это не залп. Я не раз слышал от Чапичева, что истинный огневик вкладывает в выстрел всю свою душу. Но почему такая деловитость?