— Ну что ж, давай, — сказал я. — Это святое дело. Значит, завтра увидимся в клубе.

— Увидимся. Завтра у нас в клубе весело будет. Весело и жарко.

В тот вечер клуб железнодорожников был переполнен. Я немного опоздал, и мне досталось место на галерке. В зале погасили свет, подняли занавес, и на авансцену стремительно выбежал конферансье Вася Стащенюк, он же незаменимый вратарь джанкойской футбольной команды. Вася с ходу что-то затараторил пулеметной скороговоркой. Я ни слова не разобрал, а все остальные захохотали, зааплодировали, — значит, все поняли, привыкли к Васиным пулеметным скоростям. Затем на сцену вышел наборщик местной типографии Леня Батурин, длинный, худой — кожа да кости. Леня вынес из-за кулис табурет и, осторожно примерившись, уселся на него.

— Начнем? — спросил Леня.

— Начнем, — сказал Вася.

— Тогда зови роялистку.

— Какую роялистку? Ты что-то путаешь, Леня. Роялисты — это по-французски сторонники короля. А у нас таких нет. И королей у нас нет. Мы царя и царят в семнадцатом на свалку выбросили. У нас сейчас один владыка — свободный труд.

— Правильно, Вася, все правильно. Только ты глуховат немного, бедняга. Я прошу позвать Марию Петровну. Пусть она мне на рояле подыграет. Аккомпанемент. Понял?

— Ax, вот что! Так бы и сказал: «Позови, Вася, пианистку».

— Нет, пианистки на пианино играют. А у нас рояль. Значит, нужна роялистка. Вот ты, Вася, в футбол играешь — ты футболист. Яша Чапич шлак чистит — он шлакочист. Я на карандаше играю, значит, карандашист.

Леня достал из кармана неочиненный карандаш, прижал его к зубам. Длинными, тонкими пальцами правой руки провел по карандашу и извлек из него поистине соловьиную трель. Грянули аплодисменты.

— Все ясно, все прекрасно! — воскликнул Вася. — Марья Петровна, прошу вас к роялю. Выступает карандашист Леонид Батурин. Музыка композитора Бизе. Опера «Кармен». Марш тореадора.

Никогда не думал, что на карандаше, обычном двухкопеечном карандаше, можно так играть.

После Лени выступали партерные акробаты. Это была отлично слаженная тройка великолепных гимнастов. Имена двух я, к сожалению, забыл, а третьего, Семена Красикова, недавно встретил в Рустави. Он давно уже мастер спорта СССР и сейчас тренирует молодых гимнастов металлургического комбината.

Выступали певцы, чечеточники. Какая-то милая застенчивая девушка прочитала стихотворение Александра Жарова. В одном месте она запнулась, забыла строку, но из публики добродушно посоветовали:

— Не робей, дочка, крой дальше!

«Красный шлакочист» появился на сцене без объявления. Этим как бы подчеркивалось, что концерт окончен, и теперь начнется кое-что иное. Первым вышел на сцену, наигрывая что-то на гармони, Иван Репка. Он вышел, словно на воскресную гулянку, вразвалочку, нарядно одетый. На нем были легкие, до блеска начищенные хромовые сапоги, широкие темно-синие галифе, белая украинская сорочка с вышивкой на груди, вместо пояса шелковый шнур с кистями и лихо сдвинутая набекрень фуражка-капитанка. Кожаный ремень его гармошки был украшен разноцветными бантиками. Вначале мне показалось, что Репка ведет себя чересчур развязно. Кому-то он подмигнул, у кого-то из сидящих на галерке под общий смех спросил: «Как живешь, Степан, чи трезвый ты сегодня, чи пьян?» И тут же стал напрашиваться на блины к какой-то толстой пунцовой от смущения тете Фене из третьего ряда: «Ты ж такая, теть Фень, по блинам мастерица! Мне твой блин с масличком день и ночь снится».

«Балаган, — неприязненно подумал я, потому что ожидал чего-то более серьезного, более боевого от живгазеты «Красный шлакочист». — Неудачную роль дали Репке». Но позднее убедился в своей ошибке — это была не роль, не амплуа, как говорят артисты, это была сама природа Ивана Репки. Рабочий человек отдыхал после трудового дня, сам от души веселился и от души веселил других.

Яков Чапичев на сцене был полной противоположностью Ивану Репке. Он выглядел очень строгим, даже суровым, и одет был не для гулянки, не для веселья — на нем была такая же брезентовая роба, в какой я видел его вчера у паровоза, только поновей и почище. Кочегар-шлакочист вышел на работу — серьезную и нелегкую. Ему не до шуток.

Маленький, ловкий и верткий Репка, обладавший природным артистизмом, был по-своему изящен и привлекателен. Но еще более глубокий, органический артистизм был присущ Якову. Он проявлялся во всем — и в сдержанной походке, и в скупых, предельно точных, выразительных жестах, и в тембре низкого, но без хрипотцы голоса, и в улыбке, строгой, но вместе с тем очень обаятельной, человечески доброй и одновременно лукавой.

Яков сразу одернул Репку: чего ты, дескать, попусту балагуришь, когда нас работа ждет.

Репка с готовностью отозвался на предложение товарища: работать так работать!

Яков и Иван встали рядом. Яков очень коротко объяснил, какой именно работой занимается живая газета «Красный шлакочист». Локомотив революции на большой скорости, на всех парах идет к коммуне. В топках бушует жаркое пламя. Уголь сгорает, но шлак остается. Не зевай, кочегар! Шуруй! Долой шлак! Все, что мешает движению вперед, долой!

Это было сказано прозой — четкой и лаконичной. Репка заиграл на гармони вступление, и в ход пошли частушки — острое и разящее оружие того бурного времени. Причем на долю Ивана достались запевки — озорные, насмешливые и веселые, а на долю Якова ударные строки — жесткие и беспощадные, как «наждак, снимающий ржу» (это строка из одной частушки!), а иногда и вовсе зубодробительные.

Сосед толкнул меня локтем.

— Вот дают так дают! Но это еще ничего… Гвоздь у них всегда в конце.

И верно, «красные шлакочисты» приберегли для конца своего выступления самый острый гвоздь. Даже не гвоздь — осиновый кол. Это был горячий, как раскаленное железо, разоблачительный фельетон. А может, и не фельетон — трудно определить жанр этого выступления. В нем было все: и гневный монолог, и раешник, и частушки, и маленькие молниеносно, очень убедительно разыгранные сценки. «Красные шлакочисты» выворачивали наизнанку липового комсомольского активиста Сеньку Кротюка. Впрочем, наизнанку — не то слово. Репка и Чапич показали людям подлинную шкуру молодого волчонка из хищной кротюковской стаи, подлинное нутро бандитского, куркульского последыша. Здорово это сделали, мастерски.

Я не удивился, что Яков использовал для выступления мой рассказ о степной коммуне. Что ж, правильно, Яша, об этом мы не смеем, не должны забывать! Не забыли «красные шлакочисты» и про моего славного друга Левку Медведева. Мужественно и скорбно прозвучал монолог Якова о маленьком коммунаре, павшем на боевом посту. В зале кто-то печально вздохнул, какая-то женщина всхлипнула. Мой сосед, пожилой рабочий, прикусил губу и крепко сжал кулаки. И еще я услышал со сцены разговор, свидетелем которого был вчера на запасных путях у паровоза. Только у разговора этого было неожиданное продолжение.

Репка, игравший роль Кротюка, с укором говорил Чапичеву:

— Если все так будут рассуждать, как ты, то мы никогда социализма не увидим.

— А тебе зачем социализм? — спросил Чапичев, игравший самого себя.

Р е п к а — К р о т ю к (растерянно). Мне?!

Ч а п и ч е в. Да, тебе лично. Может, ты надеешься, что при социализме мы вернем тебе отцовский хутор? Дудки! Не вернем. Может, ты думаешь, что при социализме мы позволим тебе жить за счет трудового пота батраков? Дудки! Не позволим. Может, надеешься, Кротюк, что при социализме ты сможешь безнаказанно проливать кровь коммунаров? Зря надеешься. Не выйдет, не позволим! Врешь ты, Кротюк, что тебе социализм нужен. Бессовестно врешь. Это нам он нужен, трудящимся. Как воздух, как жизнь нужен. Потому что только в социализме, только в нем наше избавление от всех и всяких мироедов-захребетников…

В заключение фельетона «красные шлакочисты» спели песню. Боевую, похожую на солдатский марш. Вот ее последний куплет: