Несчастье случилось утром третьего дня после начала обмолота.

Я сидел дома, когда раздался взрыв. Тонко зазвенели и посыпались на пол стекла. Не знаю почему, но я сразу побежал на гарман. Может, потому, что там был хлеб — наша жизнь, самое драгоценное наше достояние. И если случилась какая-нибудь беда, то только там она и могла случиться.

Над гарманом еще клубилось, медленно оседая, темное, серое облако дыма, пыли и половы. На меня дохнуло смрадным, кислым запахом взрывчатки. На развороченной земле билась, запутавшись в сбруе, гнедая пристяжная из Левкиной тройки. Смертельно раненная лошадь страшно ржала.

А Левка молчал. Он лежал тут же, уткнувшись лицом в землю, убитый наповал.

Две тяжкие потери понесли коммунары в тот трудный год. Весной, накануне Первого мая, кулаки убили нашего первого тракториста, коммунара Джо Девиса, славного и доброго негра из Чикаго. А теперь Левка Медведев погиб. Убийцы закопали под соломой на гармане фугасный снаряд. Их в ту пору немало валялось на заросших бурьяном огневых позициях Присивашья. Когда тяжелый каменный каток, управляемый Левкой, наехал на снаряд, произошел взрыв. Никто из нас не сомневался, что это сделали Кротюки. И я, изнемогая от горя и жажды мести, ждал, что сейчас же грянет бой, коммунары жестоко, беспощадно покарают подлых убийц.

Но все произошло проще.

— Надо кончать с этим куркульским гнездом, — устало сказал Курбатов, и коммунары деловито, с возмущавшим меня спокойствием стали готовиться к тому, что должно было, как я думал, совершиться незамедлительно и мгновенно. Пока в коммуне проверяли и чистили оружие, пока заседал коммунарский Совет, с железнодорожной станции прискакали на взмыленных конях молодой очкастый уполномоченный ЧК и толстый, страдающий одышкой, увешанный гранатами милиционер Сучков. Оказывается, на станции слышали взрыв.

Уполномоченный ЧК сразу же заспорил с Курбатовым. Наш председатель все твердил ему что-то о диктатуре пролетариата, а уполномоченный кричал, что не позволит самоуправства, что все должно быть по закону. Кончился этот спор тем, что, оседлав свежего коня, уполномоченный отдал Курбатову свой наган и уехал на хутор Кротюка. Вернулся только к вечеру.

— Жив? — усмехнувшись, спросил Курбатов.

— Жив, — ответил уполномоченный. — Сам удивляюсь, что живой оттуда ушел. Там, у Кротюка, со всей округи бандюки собрались. Увидели меня — зубы оскалили. Но Богдан на них цыкнул: «С Советской властью, говорит, мы не воюем. Советской власти мы подчиняемся. А голоштанным коммунарам властвовать над собой не позволим».

— Знакомый разговор, — сказал Курбатов. — А ты по молодости мечтал, что они перед тобой на колени упадут. Вяжите, мол, гражданин следователь, виноваты.

— Ничего такого я не думал.

— Много их? — спросил Курбатов.

— Человек тридцать. Сказали, что свадьбу справляют. Только невесты я нигде не видел. И что удивительно — трезвые. Злые и трезвые. Хотя на столах полно самогона.

— Не хотят, значит, пировать, — произнес, ни к кому не обращаясь, Курбатов. — Ну ничего, мы им такой пир устроим, век помнить будут. Ты как, с нами действовать будешь или тебе неудобно? — спросил он уполномоченного. Тот молча взял у Курбатова свой наган и попросил милиционера одолжить ему две гранаты-лимонки, сказав при этом:

— Я тебе потом обязательно верну долг.

Курбатов понимающе улыбнулся и скомандовал:

— По коням!

Зря я досадовал на медлительность коммунаров. Они были солдатами и знали, как нужно готовиться к бою. Они ждали лишь команды — все у них было наготове: оружие проверено и заряжено, кони оседланы, тачанки запряжены, а на тачанках стояли пулеметы. Я попытался было влезть на одну из тачанок, но коммунар Андрей Кудашов так огрел меня кнутом, что я взвизгнул от боли.

— Отчепись! — крикнул он. — Без тебя справимся.

Вскоре в степи загремели винтовочные выстрелы, затараторили пулеметы. Раза три не очень сильно ухнуло. «Граната», — догадался я. Затем перестрелка стала удаляться в сторону Сиваша.

— Бандюки к озерам уходят, в камыши, — сказал недавно вступивший в коммуну молоденький красноармеец Манукин. Его и еще нескольких коммунаров Курбатов оставил охранять хутор. Манукина злила эта несправедливость, и ему пришлось заочно, по слуху, переживать все события ночного боя в степи.

Под утро над степью полыхнуло багровое зарево, огромное, на полнеба. Манукин полез на крышу и оттуда закричал:

— Кротюковский хутор горит. А тушить некому.

Мы сразу заспорили о том, кто мог поджечь хутор.

— Наши подожгли, — сказал я.

— Ну и дурень! — сердито оборвал меня Манукин. — Не станут коммунары такое добро жечь. Куркули как богатство нажили? За счет народа. Значит, рано или поздно оно к народу вернется. Это Кротюки сами со злости подпалили.

Манукин был прав. Следствие потом показало, что хутор спалили по приказу отца молодые Кротюки.

Когда рассвело, милиционер Сучков привел в коммуну глухонемую кухарку Кротюков.

— Чудная старуха, — сказал милиционер. — Огонь такой, что подойти нельзя, а она с ведром бегает, хочет пламя сбить.

Сучков пытался допросить ее, но из этого ничего не получилось: жестикуляция милиционера была непонятна старухе.

Отчаявшись узнать что-либо от нее, Сучков махнул рукой:

— Иди, на все четыре стороны иди. Какой с тебя, дикой, спрос!

Затем стали привозить захваченных бандитов. Кротюков среди них не было. Только к вечеру мой отец и молотобоец Таланов привезли на тачанке раненного в голову Богдана Кротюка.

— Отведите его в комнату Совета, — приказал Курбатов. — Там его чекисты ждут.

В комнату Совета коммуны можно было пройти только через столовую, где был установлен гроб с телом Левы Медведева.

В двух шагах от гроба Богдан Кротюк остановился, снял картуз, перекрестился и медленно проговорил:

— Истинным богом клянусь… Не хотел я вашего мальчишку трогать, истинным богом… У меня у самого дети, я же не зверь…

— Зверь, — убежденно сказал мой добрый и совсем не драчливый отец, подталкивая Кротюка прикладом карабина. — Иди, а то как двину!

Через несколько дней, влекомый любопытством, я решил посмотреть, что осталось от хутора Кротюков.

По двору сгоревшего хутора суматошно метался, волоча за собой длинную цепь, огромный пес с подпаленной шерстью. Деревянная будка, в которой он обычно спал, сгорела. Увидев меня, пес злобно оскалился и зарычал. Зато глухонемая кухарка не обратила на меня никакого внимания. Бормоча что-то невнятное, она разгребала железной кочергой золу. «Золотой клад ищет», — подумал я. Мне стало жутко. Я убежал…

В декабре в Джанкое состоялся суд над Богданом Кротюком и его сообщниками. Незадолго до Нового года их всех расстреляли. Молодых Кротюков тогда так и не нашли. Они исчезли, словно сквозь землю провалились.

И вот теперь, через столько лет, на запасных путях станции Джанкой я встретил одного из них. По всем расчетам того самого, которого недоброй памяти Богдан Кротюк мечтал отправить на выучку к американцам.

Ошибиться я не мог. Сенька Кротюк был удивительно похож на своих братьев, которых я не раз видел в коммунарской кузнице.

Когда я рассказал Якову эту историю, он так обрадовался, что даже обнял меня, чего не сделал при встрече.

— Да ты мне прямо подарок сделал. Самый лучший подарок! — воскликнул Яков. — Теперь мы этого Кротюка наизнанку вывернем. — Помолчав с минуту, добавил: — Поразительная штука. Как увидел я этого Сеньку, так и невзлюбил. Даже непонятно…

— Классовое чутье.

— Наверное, классовое, — согласился Яков. — Ну что ж, каюк тебе теперь, Сенька Кротюк. Каюк!

— Не кажи гоп, пока не перескочишь, — сказал я. — Все же сначала проверить нужно.

— Не беспокойся, проверим. Я в партячейку пойду. Там у нас дяденьки машинисты глазастые. Не ошибутся.

Яков протянул мне руку:

— Спасибо, друг! Шагай, а я работать буду. Я сейчас такой злой, что две нормы могу дать. За себя и за коммунара Левку Медведева. Лопну, на куски разорвусь, а дам.