Оказывается, фининспектор умел не только хорошо смеяться. Двух старших сестер Яши он при помощи женделегаток определил ученицами в мастерскую «Швейпрома», а младшие были устроены в школу. Что же касается самого Якова, то в Красную Армию он тогда не попал. Не знаю, что сказал ему фининспектор. Зато он устроил его на хорошую работу. Где-то под Харьковом у фининспектора был друг — инженер-строитель железнодорожных мостов. Вот к нему и направил он Якова.

Когда я навестил Яшиных родных, девочки с гордостью показали мне его письма. Это были нежные и добрые письма, полные горячей любви к отцу, матери, сестрам. О себе Яша писал скупо. Жив, здоров, сыт, одет и обут. Зато много писал о новых товарищах, о том, какие это славные люди, и больше всего о своем начальнике — инженере, который в свободное время занимался с ним изучением грамматики, естествознания, арифметики.

Письма Якова были уже сравнительно грамотными. В них появились знаки препинания, с которыми он не считался прежде.

Я от души порадовался счастливым переменам в жизни моего товарища.

У входа в клуб железнодорожников на большом фанерном щите наклеена рукописная афиша:

Это что-то новое. Я давно не был в Джанкое, только вчера приехал на каникулы. Репка и Чапич? Интересно. Репка — это, вероятнее всего, «веселый маляр». Так называли джанкойцы Ивана Репку. Он был мастером на все руки: и штукатур, и стекольщик, и печник, и художник. Лучше всего, пожалуй, Иван Репка расписывал тачанки. Глаз не оторвешь — так это красиво у него получалось. По черному лакированному фону с великой щедростью разбрасывал он васильки, анютины глазки и маки. Цветы получались словно живые — хотелось протянуть руку и сорвать их. Еще славился веселый и озорной Иван Репка как замечательный гармонист и певец. Без него ни одна свадьба не обходилась, ни одна гулянка. А меня лично в силу моих собственных склонностей всегда безмерно восхищало и удивляло Репкино умение говорить в рифму. Он и с женой ругался только в рифму, и с заказчиками разговаривал не иначе, как рифмованными фразами.

Как-то Иван Репка ремонтировал у нас в школе печи. При расчете в чем-то разошелся с завхозом. Слово за слово разгорелась громкая ссора. Явился директор школы.

— В чем дело?

Репка подбоченился и произнес рифмованную речь. Говорил он долго, минут пятнадцать, и разделал завхоза в пух и прах в весьма и весьма крепких выражениях. Завхоз злился, ученики хохотали, а директор выслушал Репкино выступление и серьезно сказал:

— Прекрасно!

— Вот это я ему и говорю, — обрадовался Репка.

— Чистейший раешник! — воскликнул директор. — Превосходный образец народного стихотворчества. Я вас убедительно прошу, запишите для меня все, что вы сейчас говорили, товарищ Репка.

— Что записать? — удивился печник. — Я уже все забыл. У меня это просто так получается: с языка сорвется, фыр-фур и улетает.

Несомненно, Иван Репка вполне мог стать участником живой газеты «Красный шлакочист». А вот кто Чапич? Может, Чапичев? Но Якова нет, кажется, в Джанкое. Как мне говорили, он работает где-то на линии, ремонтирует мосты.

Из клуба, почесываясь, недовольно щурясь на яркое солнце, вышел заспанный дед — не то сторож, не то дворник.

— Дед, что это? — спросил я, указывая на афишу.

— Ахфиша.

— А на афише что?

— Кловуны. Представлялыцики. И такие зануды, прости господи. Житья от них людям не стало.

Позиция деда в отношении живой газеты «Красный шлакочист» ясна. Но меня интересовало другое.

— Кто это Чапич? — спросил я сердитого деда.

— Латочников сын, — пояснил он. — Туточки, в депо, кочегаром работает. Может, знаешь, чернявый такой, глазастый. А зубы белые и вострые, как у тигры.

Теперь мне все стало ясно.

— «Тигра»… — передразнил я деда. — Это же мой корешок Яша Чапичев, а не «тигра». Видно, здорово он тебе насолил, дед?

Дед недобро улыбнулся, показывая, что у него тоже есть еще зубы. Они у него были мелкие, острые, как у степных грызунов. Понятно, почему Яшины зубы показались ему тигриными.

Я направился в депо. Когда пробирался по путям, меня окликнули:

— Эй, студент!

Я оглянулся, но никого не увидел.

— Не торопись, студент, я сейчас.

Из-под паровоза, который я хотел обойти, вылез чумазый человек. Я не сразу узнал Якова Чапичева. Он сильно изменился за те годы, что мы не виделись. Одет был в просторную брезентовую робу, прожженную во многих местах. На ногах — большие, тяжелые, словно чугунные, башмаки на резиновой подошве. За поясом брезентовые однопалые рукавицы. Старенькая мятая кепка надета козырьком назад. Лицо его было покрыто угольной пылью и сажей, поэтому крепкие зубы сверкали, словно первый снег. Он здорово вырос, возмужал, развернулись в ширину его слегка покатые плечи. На верхней губе чернели уже знакомые с бритвой усики. Только огромные его глаза никак не изменились — черные, лучистые, глубокие, с чуть-чуть голубоватыми белками, они, как и в детстве, делали лицо Якова удивительно красивым.

— А я слышу, кто-то идет, — сказал Яков. — Шаги аккуратненькие, интеллигентские, ботиночки новые, шевровые, поскрипывают. Выглянул — и обрадовался: кореш. Так спешил выбраться из-под паровоза, даже головой о колесо стукнулся.

Он снял кепку и, смеясь, пощупал ушибленное место на коротко остриженной голове.

— Где же твои знаменитые кудри? — спросил я.

— В том-то и дело, что знаменитые, — ответил Яша. — Надоели они мне хуже горькой редьки. Когда лохматый ходил, житья мне не было. Каждый норовил руку в мои лохмы запустить. Тоже, нашли себе игрушку. Одни говорили — баран, другие — ангел. А я ни баран, ни ангел. Допекли меня. Рассердился и подарил свою великолепную прическу Ветросу. Помнишь его? Хозяин мой бывший. Он сейчас в парикмахерской коммунхоза работает. Был хозяином, стал трудящимся. Член профсоюза. Бутылку молока каждый день получает — спецпитание.

— Да, жизнь идет, люди меняются, — заметил я философски.

— Кто меняется? Ветрос? Ошибаешься, браток. Он не изменился, а приспособился. Кого-кого, а этого типа я знаю. Я теперь каждые две недели стригусь. И принципиально у Ветроса. Только у него.

— Ну и что?

— Порядок. Он мне: «Пожалуйста. Будьте так добры! Что угодно?» И я ему в том же духе. У них в салоне лозунг висит: «Мастер и клиент, будьте взаимно вежливы!» Так и действуем по лозунгу.

— Значит, мир?

— Нет, — серьезно возразил Яков. — С такими, как Ветрос, у меня еще долго мира не будет. Очень долго. Мира нет, но есть победители и побежденные.

Я с нескрываемым интересом посмотрел на Чапичева. Это великолепно, что он чувствует себя победителем!

— А ты думаешь, Ветрос этого не понимает? — продолжал Яков. — Даже очень хорошо понимает. На днях бреет он меня и спрашивает: «Не беспокоит?». Я отвечаю: «Не беспокоит». Он говорит: «Стараюсь». А я: «Старайтесь!» — «Ради вас стараюсь, товарищ Чапичев, — говорит Ветрос. — Может, когда машинистом станете, подвезете меня за это бесплатно, без билета». — «Тогда, — говорю, — напрасно вы стараетесь, гражданин Ветросов. Я вас и без билета и с билетом не повезу. Нам с вами не по дороге, гражданин Ветросов. В нашем поезде другие пассажиры поедут». Так мы и поговорили. Как ты думаешь, правильно?

— В общем-то правильно. Но туманный разговор какой-то, фигуральный.

— Вот именно фигуральный, — подтвердил Яков. — Но Ветрос, хотя и дурак, главное понял: что машинистом буду я, а не он. Вот и подхалимничает заранее.

— А скоро ты будешь машинистом?