— Говоришь, до свадьбы заживет? А когда свадьба, если не секрет?

— На третий день после мировой революции, — уже без улыбки ответил Яков. — Не беспокойся, я тебя на свадьбу позову, не забуду. Только не знаю, где она будет, моя свадьба. Я ведь на китаянке женюсь. Обязательно на китаянке. А потом ты на октябрины приедешь. Китаянка мне сразу тройню родит. Трех сыновей. Одного назовем Я-ча, другого — Я-пи, третьего — Я-чев… Это их по отдельности так будут звать. А вместе три богатыря Чапичевы. Понял?

— Понял. Но зачем тебе обязательно на китаянке жениться? И у нас девушки есть.

— Есть, конечно. Только… Только не понять тебе этого…

— Ну что ж, когда-нибудь пойму, — сказал я примирительно. — Главное не это сейчас. Главное, чтобы ты скорее поправился.

— Поправлюсь. Кости целые, голова на месте, а мясо нарастет. Ты в депо заходил?

— Да, был… Тут тебе Ермаков гостинец прислал. Сладости.

— Спасибо ему. Вася Ермаков — добрый товарищ.

— Добрый, — усмехнулся я. Может, не следовало мне это говорить, но я был зол на Ермакова и не удержался: — Не очень-то он добрый, твой Ермаков. Велел передать, что строгач тебе обеспечен.

— Мне? Строгач? За что?

— За то, что побили тебя.

— А меня не побили. Я дрался. Я им надавал, будь здоров. Только вот не устоял.

— Значит, за это.

— Так я один был. А их пятеро. Вот если б мы втроем были, даже вдвоем… Всю пятерку ихнюю уложили бы в больницу. Честное слово.

— Ты Ермакову это скажи, он обрадуется. Он так и велел передать: обеспечен Чапичеву строгач за мелкобуржуазный индивидуализм.

Яков резко повернулся ко мне и глухо застонал от боли:

— Так и сказал «за мелкобуржуазный индивидуализм»?

— Да, именно так.

— Ишь ты, до чего начитан наш Вася. Слово скажет, как штыком пронзит. А вот ты мне объясни. Ты как думаешь: если люди влюбляются, это всегда мелкобуржуазный индивидуализм или по-разному бывает?

— Да это же глупость, Яков. При чем тут мелкобуржуазный индивидуализм? Любовь — это такое чувство…

— Ладно, не будем про любовь, — вдруг прервал меня Яков. — Хочешь не хочешь, а Вася прав. Строгач — это, конечно, много. Я же плохого не хотел. А вот простой выговор… Спасибо, конечно, не скажу, а приму без возражений.

— Дело хозяйское, — без особого восторга произнес я. Мне не по душе было покаянное настроение Чапичева. Ну чем он, в самом деле, провинился? Хотел остаться наедине с любимой девушкой, и за это выговор? Чушь какая! Но, видимо, Яков знал что-то такое, чего не знал я. Видно, он что-то понимал глубже, чем я, и чувствовал за собой еще неведомую мне вину.

— Ладно, — повторил он. — Что заслужил, то получу. Ребята у нас справедливые, зря не обидят. А вот сам себя я зря обидел. Обидел и обокрал. Самого себя обокрал. — Он выпростал из-под одеяла руку, прикрыл ладонью глаза и сказал тихо, едва шевеля губами: — Понимаешь, я ей сердце свое открыл, вот так, нараспашку. Доверился. А она дрянью оказалась. Последней…

Я не поверил:

— Не может быть! Такая красивая?

— Да, красивая, и все-таки… Понимаешь, они на меня навалились, а она кричит: «Мальчики». Это бандюки-то ей «мальчики»!.. «Мальчики, — кричит, — не трогайте меня! Я ни в чем не виновата! Мы с ним чужие! Только сегодня на танцах познакомились!» Понимаешь? Два месяца мы с ней встречались. Чего только не наговорили друг другу. И вот: «Чужие. Только сегодня познакомились!» Не понимаю, зачем ей это понадобилось? Они ее и пальцем не тронули, да и не собирались трогать, в этом я уверен.

— Может, испугалась?

— Нет, предала, — твердо ответил Яков.

Он отвел руку от глаз. Я с испугом подумал, что увижу слезы. Но глаза были сухие. Боль, которая терзала его, была огнем, а не влагой. Яков протянул ко мне руку с разбитыми в драке пальцами.

— Вот ты скажи мне, — снова заговорил он, и в голосе его было такое горькое недоумение, что у меня сжалось сердце. — Скажи, как это может быть: такая красивая и такая дрянь.

Я молча погладил руку друга. Ну что я мог ему сказать? Я тогда еще и сам не знал, как это может быть: «красивая и дрянь».

Было около семи часов вечера. Иван Репка нетвердыми шагами подошел к двери клуба железнодорожников и сильно постучал. Отворил дверь сторож, хитрый и недобрый дед.

— Чего тебе? — спросил он.

— Выступать! — сказал Репка.

Сторож оглядел его. Репка был без гармони, без фуражки, без пояса. Его нарядная украинская сорочка была порвана.

— А-а, «красный шлакочист», — сказал дед.

— Тик точно, — бодро отрапортовал Репка.

— Выступлять, значит, пришел?

— Тик точно, выступлять!

— Обсмеешься с вами, — сказал дед. — Тоже мне, кловуны.

Он взял Репку за плечи, повернул и легонько поддал коленом под зад.

— Выступать! — сказал Репка и покорно зашагал от двери. Какое-то расстояние он еще шел по инерции, но ноги уже не слушались хозяина, они то подгибались, то заплетались. И Репка, точно слепой, стал шарить вокруг себя руками опору, пока не наткнулся на дощатый забор. Иван попытался ухватиться за него, не удержался, свалился в подзаборную запыленную траву и мгновенно погрузился в сон. Репка был пьян. Как говорится, в стельку пьян.

Долго еще потом, даже месяц спустя, изображал клубный сторож эту сценку всем желающим. Остроумно изображал и не без злорадства:

— Тоже мне, кловуны!

А пока Репка спал, шло время, люди стали стекаться к клубу на выступление «Красного шлакочиста». И тут все увидели, что один из «шлакочистов» валяется под забором. Одни укоризненно качали головами, другие посмеивались. «Интересно, как теперь выкрутится Чапич?»

А Чапичев узнал о падении Ивана Репки позже всех. Он пришел в клуб из депо, прямо с работы, и, когда уже переоделся для выступления, ему сообщили о случившемся. Я испугался за Якова, так он побледнел. Он только выписался из больницы, еще не оправился как следует, а тут на? тебе — новый удар.

— Не может быть, — растерянно пробормотал Яков. — Он же слово дал. Когда мы «Красный шлакочист» создавали, он поклялся, что ни капли… Так что же это он?.. Может, испугался, что на меня напали? А может…

— Всякое бывает, пока человек живой, — сочувственно заметил Артемка Синичкин.

— Придется отменить ваше выступление, — сказал Ермаков, прислушиваясь к тому, что делается на сцене. А там уже полным ходом шел концерт. Выступали акробаты, танцоры, певцы.

— Нет, — глухо проговорил Яков. — Нельзя этого делать.

— Как это нельзя? Один ведь ты не сможешь выступать, — рассердился Ермаков и к Синичкину: — Ты вот что, Артем, давай найди Байду и Гаврилова. Они хлопцы дюжие. Возьмите эту дурную Репку за хвост, и домой. Нехорошо, что он тут под забором валяется…

— Постой, Вася, — сказал Синичкин, — и за хвост возьмем, и за гриву, и домой доставим в полном порядке. Это можно. Но я вот что предлагаю: давайте отрезвим Репку. Я замечательный способ знаю, самолично проверенный. Надо налить в большую макитру горячей воды и окунуть Репку головой в нее раза три. Как рукой любой хмель снимает. Не верите? Так я же сам пробовал. Вмиг протрезвел.

— А зачем это? — спросил безразличным голосом Яков.

— Как зачем? — уставился на него Артем. — Репка отрезвеет и выйдет на сцену.

— Нет, — сказал Чапичев. — Теперь он уже не выйдет на сцену. Ни пьяный, ни трезвый. Нет уже «красного шлакочиста» Ивана Репки. Весь кончился…

— Ну, это ты напрасно, — заступился за Репку Синичкин. — Подумаешь, какая авария. А если разобраться, так что случилось? Самое обычное дело — споткнулся человек. Со всяким это может быть — и с тобой, и со мной.

— Со мной нет, — отрезал Чапичев.

— Ладно, с тобой нет, — согласился Синичкин. — Ты у нас особый, прямо-таки святой, хоть и с выговором. А с Репкой случилось. Ну и что ж, протрезвится, поумнеет. Он все-таки сознательный.

— Сознательный? — усмехнулся Яков. — Он всю свою сознательность в водке утопил. А ведь я надеялся на него, думал, он настоящий товарищ.