Очнулся я в блиндаже на той же самой высотке, которую мы ночью отбили у немцев. Я лежал на нарах у стены. Посреди блиндажа стол, на нем керосиновая лампа с хорошо протертым стеклом. Светила она так мирно, так по-домашнему, будто не на войне, а где-нибудь в тихой деревушке. Это меня удивило. Ведь я только что был в бою. Но еще больше удивился я, когда увидел за столом капитана Чапичева. Он что-то писал. Лицо у него было спокойное, задумчивое…
Я чуть приподнялся на нарах, хотел что-то сказать, но лишь тихо застонал. Капитан прислушался, потом вышел из-за стола, присел на нары, склонился надо мной:
— Привет, Прянишников. Стонешь — значит, живой. Я не думал, что ты так легко отделался.
Легко? Ну да, легко! Я чувствовал себя так, будто хорошо выспался и отдохнул после трудной работы. А то, что я весь в бинтах, как в пеленках, меня не пугало.
— Отбили? — спросил я.
— Отбили! — ответил капитан и добавил: — Здорово отбили…
— Сейчас уже вечер?
— Да, вечер.
— Наши пришли?
— Пришли. Весь батальон пришел и еще другие, от соседей.
— Это хорошо.
— Лучше быть не может, — подтвердил капитан.
— А что вы сейчас писали, товарищ капитан, стихи?
— Нет, Прянишников, не стихи. Я писал политдонесение. И как раз о вас начал писать.
— Обо мне? Интересно, что же?
— О том, как вы сегодня воевали. Хорошо воевали. Смело.
— Не так это, товарищ капитан. Вы же сказали, что всегда говорите правду. Зачем же вы меня неправдой утешаете.
— Это правда, Прянишников. Для первого боя вы воевали очень хорошо. И вам полезно это знать. Увереннее будете жить, увереннее воевать.
— Полезно? Да, но польза и правда — не одно и то же. Я знаю…
— Ничего вы еще не знаете, Прянишников, — сказал капитан, еще ниже склонившись надо мной. — Ничего не знаете, — повторил он. — Но это дело наживное. Опыт жизнью приобретается, у вас еще все впереди.
Лицо Чапичева вдруг стало каким-то особенно добрым и ласковым, что я даже удивился, спросил:
— А вы добрый, товарищ капитан?
— Не знаю, — ответил он.
— И я не знаю. Я видел вас равнодушным и видел злым. Особенно когда вели огонь по фашистам. У вас было тогда такое лицо…
— Какое?
Я рассказал, какое у него было лицо. И оно тотчас снова стало таким. Капитан даже зубами скрежетнул.
— Ненавижу… Всю их звериную фашистскую породу ненавижу. И еще больше ненавижу за то, что они вынудили меня убивать их…
Он порывисто встал, прошелся по блиндажу, и, когда снова присел рядом со мной, лицо его было уже сравнительно спокойным.
— Вы хороший парень, Прянишников. Вот отвоюетесь когда, сразу женитесь. Невесту найдете. Хороших девушек много. И детей заведите.
— Зачем детей? — возразил я. — Чтобы вырастить их — и в огонь, под бомбы? Для этого?
— Нет, — сказал капитан. — Человек не для этого рождается.
— Мы тоже не для этого были рождены, а вот…
— Что ж, у нас такая судьба, Прянишников, — твердо произнес капитан. — Трудная и вместе с тем завидная судьба… У наших детей она будет иной. Я верю, что им не придется воевать. Верю в это, Прянишников, крепко верю. Ну, а теперь спите…
— Не хочу я спать… Скажите, кем вы до войны были, товарищ капитан?
— Военным. А вы?
— Никем, — сказал я. — До войны учился в школе, а в войну — в пехотном училище.
— После войны кем хотите стать?
— Не знаю. Никогда об этом не думал. Скорее всего, запишусь в колхоз и подамся в пастухи.
— В пастухи? Почему в пастухи?
— Так. Ради тишины. Самая тихая работа.
— А я бы пошел на пасеку, там еще тише. — Капитан невесело улыбнулся. — Но это, конечно, не для меня. Мне уж, видно, суждено воевать до самой смерти.
Он сел к столу и снова принялся писать. Я хотя и не собирался спать, но задремал. И до сих пор простить себе не могу: упустил момент, когда ушел капитан. Проснулся, а в блиндаже никого. Я один. Лежу и думаю. О капитане Чапичеве думаю. И чем больше думаю, тем сильнее хочется сказать ему что-то очень хорошее. Не важно, какими словами, главное, что-то хорошее. Придет капитан, скажу…
Но капитан не пришел. А вскоре за мной явились санитары. Положили на носилки. Я попросил их:
— Позовите капитана.
— Какого еще тебе капитана?
— Ну, капитана, замполита. Хоть последнее слово дайте ему сказать, а то ведь умру, так и не скажу…
— Не помрешь, парень. Лежи смирно. У нас и без тебя дел невпроворот…
Так и унесли. Больше я капитана Чапичева не видел. Ну что ж, выпишусь из госпиталя, постараюсь попасть обратно в батальон. И тогда я уже обязательно скажу капитану все, что думал о нем. Только бы застать мне капитана Чапичева живым и невредимым. Так хочется, чтобы долго-долго жил этот человек, потому что всем он нужен. Потому что живет он не для себя, как некоторые, а для людей живет.
Собственноручно написал эту быль по просьбе товарища Ксенофонтова младший лейтенант С. Прянишников».
О НЕНАВИДЕВШИХ И ЛЮБИВШИХ ЕГО
Почему я так назвал эту главу? Ведь в ней я хочу рассказать только о последних своих встречах с Чапичевым. При чем же тут ненависть и любовь? Да и кто мог ненавидеть Якова? Ведь это был славный, добрый, чистый и честный человек. Но именно за это его и ненавидели те, кто недобр, нечестен, нечист, нечеловечен. Именно за это. Именно потому и у него были враги. Главными его врагами были, конечно, немецкие фашисты. Возможно, что никто из них даже не знал, что существует на свете Яков Чапичев. Ведь он не был знаменитым полководцем, не командовал полками, дивизиями, армиями, и вряд ли гитлеровская разведка могла заинтересоваться политработником отдельного стрелкового батальона. Тем не менее фашисты люто ненавидели его, потому что все в нем, все, чем он жил, дышал, все, о чем думал, мечтал, к чему стремился, было враждебно им, потому что он был человеком и всю свою жизнь боролся за человека.
Ну, фашисты это фашисты. А кто же еще ненавидел Чапичева? Неужели и на нашей стороне баррикад были люди, которые не любили его? Да, были. В яростной, самозабвенной борьбе за каждого человека, за счастье всех людей у Якова, конечно, не могло не быть врагов. Он и сам был воплощением любви и ненависти. Он умел любить самоотверженно, преданно. Но он умел и ненавидеть яростно, всей силой своей души.
Мне не довелось воевать вместе с Яковом. Я не видел его в бою. Долгое время я даже не знал, на каком он фронте. Те немногие письма, которые я от него получал, имели обычный для того времени обратный адрес — номер полевой почты. Поди догадайся по этим цифрам, откуда пришло письмо! И лишь по некоторым неясным намекам Якова я предполагал, что он на Волховском фронте. Это мое предположение подтвердилось: Яков действительно в первый год войны сражался на Волховском. А я был на юге. И вдруг встретил Якова на Кубани: часть, в которой он служил, тоже перебросили на юг.
Я был корреспондентом фронтовой газеты. Много ездил по частям и соединениям. Передвигаться чаще всего приходилось на попутных автомобилях, попутных самолетах, на подводах с боеприпасами, а то и пешком. Недаром в одной солдатской песенке есть такой бодрый припев: «Ножками, братцы, ножками».
В тот раз мне повезло: с аэродрома авиадивизии, где я собирал материал для очерка о летчиках, меня подбросили к армейским складам. А это такое место, откуда обязательно попадешь куда надо. У вещевого склада я нашел машину, на которой мог проехать почти полпути до редакции.
Хозяин машины, пожилой старшина в очках, мельком взглянув на мои документы, равнодушно сказал:
— Сидайте, подвезем.
Сам он сел в кабину рядом с шофером, а я полез в кузов, груженный зимним обмундированием, и устроился на мягком этом грузе, можно сказать, с полным комфортом. Как в спальном вагоне прямого сообщения. Только наслаждался я этим комфортом совсем недолго — пока стояли на месте. А когда поехали… Тот, кто ездил тогда по кубанским дорогам в пору распутицы, тот знает, что это за езда. Мы ползли под отчаянный рев непосильно перегруженного двигателя с какой-то поистине доисторической скоростью. Любая черепаха могла нас обогнать. Но хорошо, если ползли, все-таки двигались вперед! Чаще же всего стояли. Машина вдруг ныряла в яму, коварно замаскированную желтой, как кофе с молоком, водой, старшина вылезал из кабины и веселым голосом командовал:
