— А ты сначала попробуй, — посоветовал командир. — Вдруг сможешь. Чего заранее паниковать!..

— Нет, не выйдет, не смогу, — тихо проговорил Яков. — Может, позже когда… Когда силы наберутся. Может, тогда…

В вагоне, возле которого мы сидели, между конями разразилась драка. Бешеный топот копыт по деревянному настилу, свирепый храп, злобное победное ржание и тонкий, почти мышиный писк. Яков вскочил на ноги. В этом вагоне размещалась его орудийная упряжка.

— Сердюк, что там у тебя?

— Опять Рыжий, товарищ командир… Всех коней, сатана, перекусал. Убить его, гада, мало.

— Беда мне с этим Рыжим, — сказал Яков и побежал к вагону.

— Кнутом его хорошенько, — посоветовал вдогонку командир и рассмеялся. — Не послушается Чапичев. Он такой. Еще ни разу коня не ударил. Кнут презирает. Зачем, говорит, мне кнут, если конь меня и так понимает. Иной раз подумаешь: ну и чудак человек. Одним словом, поэт.

— Он не чудак, товарищ командир, — сказал Вейс. — Побольше бы таких чудаков на свете.

— Насчет всего света не знаю. Я пока батареей командую. И потому не возражаю: пусть у меня на батарее будет побольше таких. Не возражаю…

Некоторое время мы слышали голос Якова, то грозный: «Вот я тебе. Назад! Осади, рыжий дьявол!», то ласковый, почти нежный: «Ну, ладно, будет тебе, дурачок, успокойся. Вот так, умница ты моя, вот так!» Вскоре все затихло. Видно, Яков усмирил Рыжего, вернее уговорил.

Где-то далеко в степи послышался протяжный гудок паровоза.

— За нами идет, — сказал Вейс. — Из Юшуни.

Командир поднялся, сложил ладони рупором и крикнул:

— Батарея, стройсь!

Мы пришли к себе в палатку вскоре после отбоя. Обычно мы засиживались в клубе за работой допоздна. Но на этот раз Миша Вейс неожиданно «забастовал».

— Шабаш, — сказал он, лениво потягиваясь. — Работа не волк, в лес не убежит.

Я пытался его уговорить посидеть часок-другой еще: мне нравилось работать в «послеотбойной» ночной тиши. Однако Миша оказался неумолимым.

— Давай, давай, не задерживай, спать хочется, — торопил он меня и бесцеремонно погасил свет. Я нехотя поплелся за ним.

Прежде чем улечься в постель, Миша тщательно очинил карандаши и вставил их в специальные патроны полевой сумки, подаренной ему комдивом. Затем в сумку были уложены блокноты, бритва, мыльница, зубная щетка, полотенце, пять пачек «Курортных» папирос и большая жестяная коробка с леденцами. Я вопросительно посмотрел на Вейса, но он явно не торопился удовлетворить мое любопытство и, плутовато щурясь, продолжал таинственные приготовления. «Что он от меня скрывает?» Я не удержался, спросил:

— Для чего тебе столько папирос?

— Как для чего? Курить.

«Финтит, конечно, — решил я. — Никогда он не делал таких запасов курева». Миша не был заядлым курильщиком, но зато, начиная с кем-нибудь деловую беседу, он обязательно доставал пачку папирос и любезно предлагал: «Закуривайте, чтобы жинка дома не журилась». А если собеседник оказывался некурящим, Миша протягивал ему коробку с леденцами: «Угощайтесь, освежают». Я посмеивался над наивным «профессиональным» приемом начинающего журналиста, но Миша всерьез считал, что нашел вернейший способ «разговорить» любого человека.

Сложив все необходимое в сумку, Миша разделся и с аккуратностью, способной удовлетворить самого придирчивого старшину, сложил на табурете одежду. Это меня еще больше удивило. Несмотря на немецкое происхождение, Мише ни в какой степени не была свойственна немецкая аккуратность. Обычно, раздеваясь, он разбрасывал одежду как попало, за что ему однажды крепко всыпал дежурный по лагерю, случайно заглянувший в нашу «привилегированную» палатку.

Вейс молча улегся на койку, повернулся к стене, даже всхрапнул притворно. Я стянул с него одеяло и потребовал:

— Выкладывай, куда собрался?

— Отстань, я хочу спать.

— Скажешь правду — будешь спать, не скажешь — до утра проманежу.

— Нет, друг, спать, видно, сегодня не придется, — сказал Миша.

— Почему?

— Похоже, что поднимут по тревоге. Учение.

Так вот оно что! Как же я сам не догадался? Ведь в лагере последнее время только об этом и говорили. Только и слышалось повсюду: «Учение, учение». Я же по неопытности полагал, что оно начнется еще не скоро.

Я лег не раздеваясь. Только разулся. Решил, что спать не буду, лишь прилягу, отдохну немного. Зато по тревоге поднимусь первым. Но как я ни боролся со сном, он все же одолел меня. Я даже не заметил, как это случилось…

Вдруг меня кто-то сильно, бесцеремонно тряхнул и громко крикнул:

— Тревога! Вставай!

Когда я открыл глаза, возле койки никого не было. Вскоре в палатку вошел Миша Вейс, уже одетый по форме, перетянутый скрипучими ремнями. Он успел не только одеться, но и умыться. Ничего не скажешь — начсостав. А я спросонья все пытался натянуть левый сапог на правую ногу.

— Спокойствие, — сказал Миша. — Левый — на левую, правый — на правую. Главное — спокойствие.

Спокойствие! Ему легко так говорить, ему все это не в новинку. А меня впервые в жизни подняли по тревоге. Сердце готово было выскочить из груди, руки стали какими-то непослушными…

Мелькнула капитулянтская мысль: «Хреновый из меня вояка…» Но, взглянув на Вейса, я понял, что, несмотря на опыт (его уже в третий раз призывали для прохождения службы), он тоже волновался. И я не удивился этому. Тревога потому и тревога, что она волнует, зовет к немедленным действиям. Поэтому никогда она не может быть привычной.

Сколько раз потом поднимала меня среди ночи военная тревога! Со временем я приучил свой мозг принимать по тревоге необходимые решения, приучил руки соответственно действовать, но приучить сердце к спокойствию так и не смог…

Мы рассчитывали, что прибежим в политотдел чуть ли не первыми, но там уже шла напряженная работа. Нам пришлось более часа просидеть в приемной у занятого неотложными делами Кубасова. И мы терпеливо ждали. Работа нам предстояла большая, непривычная. Когда еще в начале лета составлялся план книги «Выше оценки нет», было решено, что третья ее часть будет посвящена героям осенних учений. А как найти этих героев, как выявить их в ходе учения, как собрать о них материал, мы тогда не знали. Надеялись, что начподив все нам разъяснит, подскажет. Но Кубасов, видимо, считал, что мы люди взрослые и сами должны знать, как лучше поступить.

— А, литераторы! — без особого восторга сказал он, когда мы вошли в его кабинет. — Что это вы тут околачиваетесь. Идите в подразделения, действуйте.

— Мы пришли узнать… — начал было Вейс, но Кубасов перебил его:

— А что вы тут узнаете у меня в кабинете? Сейчас все знания, дорогой мой, в подразделениях. Там вое и решается.

Меня Кубасов направил в артполк, сказав при этом:

— Поживите недельку, «повоюйте» вместе с лучшим расчетом, а потом расскажете, напишете о нем. Ясно? Вопросы есть?

Вопросы у меня, конечно, были, но задавать их не имело смысла. Мы видели, как занят начподив. И все же я не удержался:

— Разрешите мне пойти в расчет Чапичева. Мне хочется написать о нем.

— О Чапичеве? А почему именно о Чапичеве? Его и так вся дивизия знает. Впрочем, можно и о Чапичеве написать. Только учтите, осенние учения — это проверка для всех, это самый строгий экзамен. Недаром говорят, что цыплят по осени считают.

Кубасов пожелал нам успеха, и мы отправились в подразделения.

Накрапывал холодный осенний дождь. Я основательно промок, пока на попутной подводе добирался до огневых позиций артполка. Мне посчастливилось, я был доставлен «точно по адресу» — на батарею Колесникова.

Артиллеристы уже долбили каменистый неподатливый грунт, оборудуя огневые позиции. Яков, казалось, ничуть не удивился моему появлению. Я подал ему руку, а он протянул мне кирку:

— На, согревайся.

И сразу послышался насмешливый голос:

— Этим он не согреется, товарищ командир. Ему бы чаек с малиной или кофе со сливками, а этим он только ручки натрет. Чем потом писать будет?