Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Неожиданно, за секунду или две до выстрела, я увидел глаза Якова. Странные они были. Словно незрячие, как у слепца. Казалось, что их повернули зрачками во внутрь для того, чтобы они глядели в душу Якова, и больше никуда. «Сочиняет стихи», — обрадовался я. Обрадовался, потому что, потерпев неудачу с песней, Яков перестал писать стихи.

Недели за две до выезда в Армянск он сказал мне:

— Побаловался и хватит. Поэзия — штука серьезная, она баловства не терпит.

— Почему же баловство? — возразил я тогда. — Ты же любишь поэзию?

— Люблю, но что из того. Я ее люблю, она меня нет. Любовь без взаимности. Ничего хорошего от такой любви не родится. Только пустая трата времени. А время мне для другого нужно. Мне очень много надо работать, учиться, чтобы стать настоящим артиллеристом.

— Ну что ж, работай, учись, — сказал я. — Желаю тебе стать командующим артиллерией. От души желаю, честное слово. Но пиши, черт тебя побери, пиши. Кстати, могу тебе напомнить, что жил на свете такой артиллерийский офицер Лев Николаевич Толстой. И Лермонтов Михаил Юрьевич, тоже военный. Как видишь, одно другому не мешает, Яков.

— Знаю, им не мешало. Но это же Лермонтов и Толстой. Гении. Какое может быть сравнение? Мне бы с артиллерийским делом справиться, и то слава богу. И ты лучше не тревожь мою душу. Я уже решил, сделал выбор.

— Не торопись, Яша, прошу тебя. Лучше доверься сердцу, оно само выберет.

— Ой ли? — произнес Яков. И так тяжко, так печально он вздохнул, что я вовсе расстроился.

Не мог я тогда знать, что выбора у Якова не будет, что уже, в общем, все решено и за него, и за меня, и за всех нас, как говорил иногда сам Яков: «Решено, подписано и точка поставлена»…

Вечером мы сидели у железнодорожной насыпи, ожидая, пока за нашим эшелоном придет из Джанкоя паровоз. В вагонах беспокойно топтались и беспрерывно ссорились сытые, избалованные батарейные кони. Вдоль эшелона прошел, размахивая красным фонариком, невидимый в темноте сцепщик. Красноармейцы вполголоса пели какую-то украинскую песню. Яков соорудил небольшой костерик и при его свете стал что-то быстро записывать в тетрадь.

— Стихи? — спросил я.

— Нет, так просто, мысли и впечатления.

— А я думал стихи.

— Не получился стих, — вздохнул Чапичев. — Плохо вышло, коряво. А об этом нельзя писать плохо.

К костру подошли Миша Вейс и командир батареи Колесников. Они принесли большой арбуз и несколько дынь.

— Трофеи?

— Подарок, — сказал Вейс. — У меня тут знакомый баштанщик.

— Угощайтесь, хлопцы, — предложил командир.

— С удовольствием, — ответил Яков и достал из кармана складной нож. — Пить хочется.

— Как будто не жарко, — заметил командир батареи.

— Это у меня от волнения. Я, как волнуюсь, всегда во рту пересыхает.

— А чего ты волнуешься? — спросил Вейс. — Что-нибудь случилось?

— Так, всякое.

— Да, денек сегодня волнительный, — сказал командир, вытряхивая семечки из арбузной скибки. — Такой день не забудешь. Я с бойцами беседовал — переживают хлопцы. Все о Прохоре Иванове говорят. Такую дискуссию развели. Сотни вопросов задают, за год не ответишь.

— Вот бы написать книгу об этом пареньке, — задумчиво проговорил Вейс.

— А ты напиши. Стоящее дело, — поддержал его Колесников.

— Легко сказать: напиши. А как напишешь? Книга — это, брат, книга. А тут материала на две странички. Остальное неизвестно. Все — загадка. И уцепиться не за что. Вот если бы знать, откуда он родом?

— Может, еще узнают, — сказал Колесников. Говорят, ученые сюда приехали, они докопаются.

— Тогда другое дело… Мне бы только адресок. Даже не очень точный. Остальное я сам найду. Может, родные его еще живы. А может, он жену и детей оставил.

— Откуда жена и дети? Ему же было всего девятнадцать лет.

— В деревне рано женятся.

— Я сам деревенский, и, слава богу, двадцать шестой годок пошел жениху, — рассмеялся командир батареи.

— Вы, товарищ командир, не в пример, — сказал Вейс. — Вы военный интеллигент, а интеллигенты поздно женятся. Ну, допустим, что паренек этот не был женат. Но какая-нибудь родня у него должна быть.

— Определенно. Как же без родни? У меня, например, в деревне родичей хоть отбавляй.

— Вот об этом я и говорю. Ох, братцы, какая книга может получиться. Одну главу я уже почти целиком вижу. Представляете, темная осенняя ночь, а Прохор идет через Сиваш. Холодная вода по пояс, и он держит винтовку над головой, бережет ее от воды…

— Это точно, — подтвердил Колесников. — Винтовку нашли рядом с ним. С примкнутым штыком.

— Вот видите, значит, я себе точно все представляю, как в жизни. Я слышу, как вокруг него свистят пули и зловеще воет картечь. Вдруг ослепительная вспышка, удар, и Прохор Иванов падает грудью вперед. Холодные воды Сиваша смыкаются над ним. Но, может, все это слишком красиво, товарищи, может, строже надо?

— Ну, красиво, а что в этом плохого, — сказал командир батареи. — Геройское — это и есть красивое. А как же по-другому? По-моему, так все и было. Все в точности. Когда Павлов нашел Иванова в Сиваше, он так и лежал головой к крымскому берегу.

— Это же прекрасно: головой к крымскому берегу, — проговорил Вейс. — Лицом к врагу. Лицом к победе.

— Все правильно, но слова не те, — сказал Яков.

Я думал, что Вейс начнет спорить с Яковом. Но, к моему удивлению, он согласился.

— Пожалуй, верно, не те слова. А что, братцы, если так повернуть?..

— Что значит, повернуть? — возмутился Колесников. — Ты правду пиши, а не поворачивай ее так и этак. За такое вертунов по рукам бьют.

— А я как раз правду и ищу. За что же меня по рукам? Вы лучше послушайте… Представляете? Темная осенняя ночь. В полки поступил приказ форсировать Сиваш и опрокинуть Врангеля. Командиры и коммунисты идут впереди с возгласами: «Даешь Крым! Смерть черному барону!» Холодная вода по пояс. Вокруг свистят пули и зловеще воет картечь. А Прохору Иванову всего девятнадцать лет. Он совсем мальчик, простодушный, тихий мальчик из глухой лесной деревушки. Прохора только недавно призвали в армию, и сейчас он идет в свой первый бой. Ему страшно. Жутко и страшно.

— Отставить! — сердито произнес командир батареи. — О героях так не пишут.

Но Миша увлекся. Остановить его было уже трудно.

— Это мы сейчас говорим: Прохор Иванов — герой. А он в те минуты думал совсем о другом и вовсе не помышлял о геройстве, — уверенно сказал Вейс.

— Сомневаешься, значит? — спросил Колесников.

— Нет, не сомневаюсь. Я только хочу понять сущность героического.

— Вот это и есть геройство, когда боец, выполняя приказ, беспрекословно идет в огонь и в воду. Без страха, без сомнения идет. И бережет оружие, а не себя. И не дрожит за свою шкуру. И пули врага встречает не задницей, а грудью. И падает лицом к врагу, или, как ты сам говоришь, лицом к победе. А теперь сомневаешься, товарищ Вейс. Не ожидал.

— Я же сказал, товарищ командир, что не сомневаюсь. Прохор Иванов — герой и заслужил бессмертную славу. Но я хочу написать о нем и должен добраться до сути. Вот я думаю…

— Послушай, Миша, уступи мне эту тему, — неожиданно попросил Яков. — Будь другом, уступи.

Все мы рассмеялись кроме оторопевшего Вейса.

— А в самом деле, Вейс, уступи ему, что тебе стоит, — посоветовал Колесников.

— Что это значит, уступи? Не понимаю, — обиженно пробормотал Вейс. — Ну творческое соревнование — это другое дело. Пусть он пишет, и я напишу. А там посмотрим.

— Уступи, уступи, — уже серьезно и настойчиво сказал командир. — Ты, конечно, напишешь, не сомневаюсь. Красиво напишешь. Но только Чапичев вернее напишет. Потому что у него самого душа геройская. Это я чувствую.

— Да что вы, товарищ командир, — смутился Яков. — Какой из меня герой? — Он осторожно притронулся к руке Вейса. — Ты не обижайся, Миша, пиши ты. Напишешь, я первый радоваться буду. А я ведь только попробовать хотел. Взволновало меня все это, так взволновало… Пятнадцать лет лежал Прохор Иванов в своей сивашской могиле, пятнадцать лет молчал, и рот его был забит соленым илом. Так кто-то же должен сказать за него. Сказать о том, как он жил, как сражался, как умер, о том, что бессмертны Ивановы, погибшие за народную правду… Кто-то должен это сказать, обязан. Может, конечно, не я. Скорее всего не я. Боюсь, пороху не хватит. Ведь это такой должен быть стих! Такой…

46
{"b":"231989","o":1}