— Агитировать идете?

— Да, агитировать.

— За Лазаренко будете агитировать?

— Нет, за Советскую власть, — ответил Яков.

— Ишь ты, шустрый какой. А песню знаешь: «Понапрасно, Ваня, ходишь, понапрасно ножки бьешь». Вот так, красавчик.

— Нет, не так.

— Ну как хочешь, — пожала плечами женщина. — Хочешь ходи, хочешь не ходи. Ножки твои, мы за них не в ответе. Только за Советскую власть мы сами кого хошь сагитируем. Без вашей помощи.

Бригадир не очень охотно вручил нам лобогрейку, предупредил:

— Вы ее, того, не поломайте. Машина ведь.

— Не бойся, отец, — сказал Яков. — Мне паровоз доверяют. А паровоз — машина почище этой.

— Ну раз паровоз доверяют, тогда валяй действуй.

Подошел Вася Стащенюк, которого вместе с другими нашими ребятами поставили на копнение.

— А ты не зарываешься, Яшка? — спросил он. — Силенок у тебя хватит?

— Думаешь, топку паровозную почистить легче? — ответил Яков вопросом на вопрос.

Мне раньше доводилось работать на лобогрейке, и я посоветовал Якову сначала немного побыть погонщиком.

— Приглядишься, а потом будем меняться.

— Потом увидим, — упрямо возразил он. — А сейчас я буду скидывать, а ты погоняй.

Мы заняли свои места на железных седушках — я на передней, Яков на задней.

— Давай трогай.

Треть «гона» прошли благополучно. И вдруг сухо и угрожающе затрещала тонкая перекладина крыльев. И тотчас же послышался испуганный крик:

— Стой!

Я крепко натянул вожжи, оглянулся, увидел потное и, как мне показалось, жалкое, несчастное лицо Чапичева. Колосья захлестнули его почти по грудь. Я помог очистить площадку.

— Веришь, только на секунду задержался, — пожаловался Яков. — Буквально на секунду. А колосья уже шипят у моих колен. И лезут, лезут на меня, аж в глазах зарябило.

— Такая уж это работа. Тут счет на секунды.

— Работа! — сердито пробормотал Яков, утирая подолом рубахи потное лицо. — Черт знает что! Неужели мозгов у нас не хватает придумать какую-нибудь хреновину к этой машине, чтобы сама скидывала?

— Уже придумали. Есть жатки-самоскидки, и сноповязалки есть, и комбайны. На комбайне ты только руль успевай поворачивать, а так он сам все делает — и косит, и молотит.

— Красота, — сказал Яков. — Вот бы сюда эти комбайны. А пока ручками надо. Своими ручками. Правильное название этой машине придумали. Лобогрейка! Здорово! Что-что, а лоб она прогреет насквозь, до самого затылка.

— Давай, Яков, садись на мое место.

— Нет, не сяду, — ответил он. — Тут, брат, вопрос ребром поставлен: либо она меня, либо я ее. Погоняй.

Несколько раз мы еще останавливались по той же причине. Но жалкое выражение уже больше не появлялось на лице Якова. Наоборот, упрямство и дерзость сделали его жестким и даже каким-то хищным. С таким выражением лица обычно дерутся. Наверное, для Чапичева это и была драка, был бой, который он решил во что бы то ни стало выиграть.

И он его выиграл. Как-то незаметно, словно само собой, все наладилось. Нужно сказать, что я все время придерживал коней, — на медленном ходу легче скидывать. И вдруг услышал веселый окрик:

— Шибче гони, шибче! Что ты оппортунизм разводишь? Темпы, браток, темпы!

Я оглянулся. Глаза Якова светились уже радостью, как у человека, который только что открыл какой-то очень важный для него, чрезвычайно важный секрет.

Мы работали на полях колхоза «Победа пролетариата» четыре дня. На пятые сутки ночью приехал Денис. Он разбудил нас, молча выслушал рассказ Якова, неопределенно хмыкнул и спросил, лукаво прищурившись:

— Поумнели?

— Немного поумнели.

— Вот и хорошо. Глупые агитаторы нам не нужны. А теперь двигайте на Арабатку. Я уже звонил туда. Вас ждут…

У переправы нас ожидал присланный с Арабатской Стрелки баркас. Утро было хмурым. Впервые за многие дни небо затянуло облаками, и от этого насквозь просоленная, пустынная прибрежная степь окрасилась в темно-сивый цвет. Лишь изредка, когда сквозь какое-нибудь разорванное облако на мгновение пробивались солнечные лучи, по всему берегу жарко вспыхивали промытые давними весенними дождями крохотные кристаллики соли. Пологий темно-сивый берег незаметно для глаз сливался с такой же по цвету и такой же неподвижной водой. На ней ни морщинки, ни всплеска, ни волны. Будто это не вода, а какое-то чертово варево — густое, тяжелое, давно-давно застывшее.

Плоскодонный баркас тоже поражал своей неподвижностью. Казалось, он или приклеился, или примерз днищем к твердой поверхности Сиваша. Я довольно долго смотрел с берега на тоненькую мачту, и она ни разу не колыхнулась. Ни разу. А когда мы погрузились на баркас, не заметил, чтобы хоть чуточку изменилась его осадка.

«Утонуть здесь, пожалуй, нельзя», — подумал я и почему-то решил, что баркас не сдвинется с места. Но вот моторист запустил двигатель, и баркас с неожиданной, казалось бы, невозможной для него прытью заскользил по мелководью.

В то утро с агитбригадой, возглавляемой Яковом Чапичевым, я впервые отправлялся на Арабатку. Потом бывал там много раз и полюбил Арабатку навсегда. Особенно ее восточное побережье. Я видел разные моря, но, честное слово, нет более доброго, миролюбивого и дружеского человеку моря, чем Азовское. Есть необыкновенная прелесть в его ласковой покорности, в его любовной готовности отдать людям все, чем оно богато.

Я видел Арабатку весной, похожую на юную невесту в белом подвенечном наряде вишневых и яблоневых садов. Видел летом, когда золото жнивья сливается с золотом бесконечного пляжа. Бывал на Арабатке в осеннюю пору, когда в давильнях бродит молодое вино, когда пьянеешь от воздуха и, еще не хлебнув ни капли мутноватой и пощипывающей язык влаги, самозабвенно предаешься, казалось бы, беспричинному веселью.

Я бывал на Арабатке зимой, когда Азовское море на огромном пространстве сковано льдом. В глухую полночь меня будили тревожные голоса за окном, скрип калиток, надрывный лай собак. Вместе со всеми я бежал к морю, где все стонало, трещало, скрежетало, ухало. Вместе со всеми я бросал солому и сухие кукурузные стебли в высокие береговые костры — маяки. Вместе со всеми, стиснув зубы, ждал возвращения тех, кто уходил по недолговечному, всегда неожиданно приходящему в движение льду на добычу.

Какие трагические женские лица я видел тогда у празднично пылающих костров? Всю жизнь я учусь у людей всему, без чего трудно жить на свете человеку, но, наверное, самому важному и трудному научился тогда на Арабатке у рыбацких матерей, дочерей, жен, невест и сестер. Они научили меня терпеть, когда терпеть уже, кажется, невмочь, они научили меня надеяться, когда уже, кажется, нет никакой надежды.

Я видел Арабатку в будни и в праздники, в радости и в горе, видел ее в дни войны — обожженную, опутанную колючей проволокой, израненную, кровоточащую…

И все же та, первая встреча с Арабаткой произвела на меня самое яркое, самое неизгладимое впечатление…

На пристани нас встретил Миша Вейс. Мы удивились: нам сказали, что он болен, и вдруг на тебе — Мишка на Арабатке.

— Ты что здесь делаешь?

— Много будешь знать, рано состаришься, — сказал любивший прихвастнуть Миша. — Особое задание райкома.

— Еще бы! Нат Пинкертон и пещеры Лихт-Вейса, — заметил Яков. — Ну и как, обнаружил, напал на след?

— Остришь?

— Пробую. Ты мне лучше скажи, в агитбригаде будешь работать?

— Конечно буду. Я, собственно говоря, уже работаю. Я тут за два дня такой материальчик собрал, спасибо скажешь.

— Проверенный?

— А как же? Не только проверенный, но и согласованный: и с партячейкой, и с председателем колхоза.

— И с народом согласовал?

— А ты не болен, Чапичев? Я же среди народа этот материал и собирал, чего же с ним еще согласовывать?

— Ну смотри. За материал, конечно, спасибо, но если что напутал, прощайся с головой — своими руками оторву.

— Зачем так грозно, товарищ начальник? Я же не пугливый. А ты, видать, обжегся, милый Яков. На молоке обжегся, теперь на воду дуешь.