Миша Вейс был добрейшим человеком. Но первое время между ним и Яковом что-то не ладилось: они почему-то ссорились и обижались друг на друга. Так было и на этот раз. Миша обиделся, надулся и сказал с упреком:

— А я тут старался для вас. И ночевку подготовил, и обед. Вот арбу пригнал за вами. Все утро у председателя ее выпрашивал.

— За спасибо работаешь, товарищ Вейс? — строго прервал его Яков.

— Да ну тебя, — вовсе рассердился Миша.

Мы сели в арбу. Всю дорогу Миша молчал. Оживился он только тогда, когда мы приехали в большое красивое село на восточном берегу Арабатки.

— Вы, ребята, идите к морю, выкупайтесь, а я тут пока насчет обеда распоряжусь, — сказал он.

— Уже освоился? — спросил Яков.

— Почему освоился? Просто свой.

На этот раз Миша ни чуточки не прихвастнул. Вскоре мы убедились в этом.

Все на Арабатке казалось нам чудесным — ласковые, гостеприимные люди, купание в море, а затем поистине роскошный обед в колхозной столовой. Нам подали украинский борщ, жареные бычки в томатной подливе, а потом изумительно вкусные, ароматные дыни.

— Да, действительно маг и волшебник, — похвалил Яков Вейса, приканчивая свою порцию борща.

— Это ты о ком? — спросил тот.

— О ком же еще — о тебе конечно.

— Спасибо, — серьезно сказал Миша и обернулся к подавальщице: — Тетя Глаша, подсыпьте этому товарищу добавочку.

— Сейчас, Мишенька, сейчас, золотко.

— Вот это авторитет!

— Авторитет, — все так же серьезно подтвердил Вейс.

— Может, поделишься секретом?

— Оставь эти шутки, Яков. Какой тут секрет.

Но «секрет» все же был. Он заключался в Мишином очень душевном, бескорыстном доброжелательстве к людям, и люди отвечали ему взаимностью. И еще в том, что Миша был человеком энергичным, деятельным, и все, за что брался, делал по-настоящему хорошо. А таких любят.

Когда мы покончили с обедом, Миша сказал:

— Членам бригады рекомендую отдохнуть, а «начальству» советую встретиться с руководством местного комсомола. — Он взглянул на часы. — Сейчас как раз заседает бюро ячейки.

Вероятно, Миша нарочно так заковыристо, бюрократически построил фразу. Может, ему хотелось немного позлить Якова? И это ему в какой-то мере удалось. Чапичев покраснел. Все-таки он руководитель бригады, и на кой черт ему нужны Мишкины рекомендации и советы. Я думал, что он отчитает Вейса. Но Яков только смерил его сердитым взглядом и сказал:

— А что, дельно, — и кивнул мне: — Пошли.

Бюро ячейки — четыре парня и одна девушка — заседало в кабинете председателя колхоза. Миша представил нас. Рослый парень со следами оспы на крупном волевом лице протянул Якову руку:

— Секретарь ячейки Федор Золотопуп.

— Гриша Золотопуп, — назвал себя второй член бюро.

— Иван Золотопуп, — сказал третий.

— Петр Золотопуп, — представился четвертый.

Девушка тоже протянула нам руку, но фамилию свою произнесла невнятно, почти неслышно.

— Стесняется, — сказал Федор Золотопуп. — Ну чего ты стесняешься, Вера? Фамилия у тебя не краденая. — И пояснил: — Она тоже Золотопуп, лучшая наша комсомолка.

— Разыгрываете, — сказал Чапичев.

— А на кой нам это нужно? — спросил Федор.

— Так вы что, родственники?

— Даже не свойственники. У нас тут все Золотопупы.

— И кулаки тоже Золотопупы?

— И кулаки. И подкулачники. Только с кулаков теперь золото маленько слиняло, осталось одно олово.

— Картина в общем ясная.

— Ага. Яснее быть не может, — подтвердил Федор. — Ну издайте, хлопцы, докладывайте, что у вас.

— Докладывать? — удивился Яков.

— Ага, докладывайте, поскольку вы на нашей территории будете действовать.

— Ну что ж, можно, — согласился Чапичев и сказал Вейсу: — Сначала я доложу, а потом ты. Расскажешь, какой материал собрал.

Золотопупы из бюро ячейки оказались хорошими, а главное — деловыми ребятами. Они нам здорово помогли.

Вечером наша агитбригада выступала в местном клубе, который помещался в бывшей церкви. Здесь была сцена с суфлерской будкой, с декорациями, с занавесом. В зале — скамьи для зрителей и даже электрическое освещение, но очень капризное. Большие, пузатые лампы то вдруг обморочно, с какой-то нарочитой медлительностью угасали, то вспыхивали ярким, слепящим светом. И при этом начинали шипеть, словно рассерженные змеи. Сначала это нас раздражало. Но вскоре мы привыкли. Зато Золотопупы радовались электрическому свету, даже такому капризному, словно дети. Для них это было в новинку. Маленькую колхозную электростанцию пустили всего неделю назад.

Выступление агитбригады было принято превосходно. Были и аплодисменты, и одобрительные возгласы, и смех. Потом танцевали под гармонь. Вместе с хозяевами мы веселились от всей души.

Ребят из нашей бригады взяли на постой местные комсомольцы. А мне с Яковом, как «начальству», Миша Вейс выхлопотал «под штаб», как он выразился, пустующий дом высланного кулака. С виду дом не отличался от других — обычная приземистая хата под соломенной крышей. Такая могла принадлежать и бедняку. О богатстве же ее бывшего владельца можно было судить по конюшне на добрый десяток лошадей, по обширному воловнику, по амбарам, коровнику, свинарнику, загону для овец. Все эти постройки свидетельствовали о размахе, с каким велось здесь хозяйство. А хата… Человек не скотина — он может жить в тесноте и неудобстве. Видимо, так рассуждал бывший ее владелец.

Мы с Яковом поселились в небольшой комнате с окнами, выходящими в палисадник.

Вернувшись ночью из клуба, были обрадованы тем, что какая-то добрая душа позаботилась об ужине для нас. На столе лежал хлеб, стояли две чашки и кринка с молоком. Когда Чапичев поднял кринку, чтобы разлить по кружкам молоко, под ней оказалась свернутая бумажка.

— Записка, — сказал Яков.

— Тебе?

— Думаю, что мне.

— А почему тебе?

— Так, — многозначительно проговорил Яков.

— Ты самоуверенный нахал.

— Не отказываюсь, немного есть. — Он развернул бумажку и подошел к лампе.

— Любовная цидулка? — спросил я.

— Угадал. Такая любовь, что дальше некуда: «Убирайтесь отсюда, не то костей не соберете».

— Милая шуточка. И конечно, без подписи.

— Почему же? Подпись есть. Очень редкая здесь фамилия: Золотопуп.

— Вот найти бы этого подлеца… Давай, Яков, пойдем к председателю колхоза. Он, наверное, еще не спит, а спит — разбудим, дело такое.

— Не паникуй. Может, это в самом деле шутка. Смеяться над нами потом будут.

— Ну знаешь, за такие шутки…

— Ладно, успокойся, — сказал Яков. — И ребятам ничего не говори. Надо будет — я сам скажу. Давай лучше спать. Ночь короткая, а ведь рано утром на работу.

Он налил в кружку молока, отрезал ломоть хлеба.

— Ты что… будешь есть? — спросил я.

— Конечно… Я голоден как волк. А ты разве не хочешь?

— Не хочу. Ну их к черту с их молоком.

Яков рассмеялся:

— Не думал, что ты такой нервный.

— А ты что-то слишком храбрый, — сказал я и почему-то подумал, что вся история с запиской, вероятнее всего, Яшкин розыгрыш. «Неумно, совсем неумно», — подумал я сердито, потому что мне очень хотелось есть. Но раз уж сказал не буду, значит, не буду. Я разделся, лег и отвернулся к стене, чтобы не видеть, как Чапичев уничтожает наш общий ужин.

Проснулся я среди ночи и спросонья не сразу понял, кто это страдальчески стонет рядом со мной.

— Яков, это ты стонешь?

— Да, помираю, брат. Отравили все-таки, гады.

В темноте я с трудом нашел на столе коробок со спичками, сломал десяток, прежде чем зажег одну, и увидел смеющуюся физиономию Чапичева.

— Ну, негодяй ты, Яшка. Зачем комедию ломаешь?

— Скучно стало.

— А почему не спишь?

— Заснешь тут. Никогда не думал, что куркульские блохи такие злющие. От них помрешь раньше, чем куркули пристукнут.

— Ну тебя к дьяволу, не мешай спать.

Теперь я уже не сомневался, что записку написал Яков. «Ничего, милый, — решил я, — придумаю что-нибудь почище; ты у меня еще попляшешь».