Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Яков вздохнул.

— И скоро и не скоро. Это, брат, наука нелегкая.

— А пока, значит, кочегаром ездишь?

— Пока еще не езжу. Я кочегар-шлакочист. Уголь в топке сгорает, а на колосниках шлак остается. Не почистишь топку — нет у паровоза скорости. Вот я и чищу…

— Поэтому и живгазета у вас «Красный шлакочист»?

Яков кивнул головой.

— А ты видел?

— Афишу видел.

— Завтра мы выступаем. Приходи — не пожалеешь. Хвастать не буду, но люди говорят, что здорово получается.

Якова позвали. Он оглянулся и недовольно поморщился.

— Сейчас будет мне протирка и смазка, — сказал он. — Это член бюро нашей ячейки.

К нам подошел парень лет восемнадцати-двадцати. Внешне он мало чем отличался от Чапичева — на нем была такая же брезентовая роба, такие же ботинки и такая же, как у Якова, кепка, надетая козырьком назад. Только измазан он был больше, чем Яков, будто нарочно измазался сажей, мазутом, угольной пылью.

— Прохлаждаешься, Чапичев? — сказал парень.

Яков не ответил. Парень поставил на землю масленку, вытер паклей руки, достал из нагрудного кармана папиросы.

— Закуривай, Чапичев, — предложил он.

На меня он не обратил никакого внимания. А я смотрел на него во все глаза. Черт побери, какое знакомое лицо! Нет, я никогда нигде не встречался с этим парнем. А лицо все-таки знакомое.

— Ну что ж ты, бери, раз дают, — поторопил парень.

— Не курю, — сказал Яков.

Парень закурил. Слегка откинув назад голову, пустил в небо тонкую струйку дыма.

— Значит, прохлаждаешься, Чапичев? — снова спросил он.

И снова Яков не ответил. Мне стало как-то не по себе. Показалось, что мой смелый дружок по-глупому робеет перед членом бюро. Обидно, если это так.

— Работать надо, а ты… — подзуживал парень.

— Корешок ко мне пришел, — пояснил Яков. — Давно не виделись, и вот…

— Дружба дружбой, а служба службой, — жестко отрезал член бюро. — На тебя, Чапичев, жалоба поступила.

— От кого?

— Это неважно от кого. Важно на что. Плохо работаешь, Чапичев, медленно работаешь. Задерживаешь паровозы.

— Так я же шлакочистом недавно, только осваиваю.

— Медленно осваиваешь.

— Москва тоже, говорят, не сразу строилась…

Парень внимательно, с ног до головы оглядел Якова, бросил на землю недокуренную папиросу и тщательно притоптал ее ботинком.

— Вот как ты заговорил, Чапичев. А ты знаешь, чем это пахнет?

— Не знаю, — пожал плечами Яков.

— Оппортунизмом это пахнет. Правым уклоном. Ты лучше брось эти гнилые рассуждения, Чапичев. Если все так будут рассуждать, мы никогда социализма не построим.

— Послушай, а зачем тебе социализм? — тихо и все так же смиренно спросил Яков. Но я заметил, как сверкнул в его глазах озорной и дерзкий огонек. Как же я мог подумать, что он оробел? Яков Чапичев — и робость! Ну, это дудки! Теперь оробел и растерялся член бюро.

— Мне? — спросил он.

— Да, тебе лично.

Парень побагровел. Даже сквозь измазанные сажей щеки пробилась алая краска:

— Тебе это так не пройдет, Чапичев. Мы еще на бюро поговорим. Посмотрим, что запоешь.

Он круто повернулся, подхватил с земли масленку и ушел, не оглядываясь.

— Силен, бродяга, — сказал Яков, провожая его взглядом. — Насчет работы он, конечно, прав. Ну прямо позор — никак не могу в норму уложиться. Тут он прав. А вообще… Ты что задумался?

— Вспоминаю, где я его видел, — сказал я. — Такое знакомое лицо.

— Обознался, брат. Где ты мог его видеть? Нигде. Он тут в Джанкое недавно, месяца три, не больше. А до этого где-то на севере жил. Кажется, в Архангельске. А может, в Соловках. На него похоже. Но он ловкий. За три месяца такой авторитет заимел — не подкопаешься. Он и в бюро, он и в завкоме. Активист, каких мало. И главное — быстро дружками обзавелся, которые за него горой стоят. И начальство его уважает. Работает он хорошо, красиво — ничего не скажешь. Старается. Вроде нашего Ветроса старается.

Тут меня осенило:

— Стоп, Яшка, как его фамилия?

— Кротюк. Сенька Кротюк.

Кротюк! Так вот почему мне знакомо его лицо!

…Зимой двадцать первого года мой отец вступил в коммуну «Октябрь», организованную его однополчанами — бойцами Южного фронта — в большой степной экономии бежавшего за границу немца-помещика.

В тот год коммуна жила не только бедно, но и очень тревожно. Она, словно островок, была окружена со всех сторон кулацкими хуторами и немецкими колониями. В степи свирепо разбойничали недобитые белогвардейские банды. Коммунары работали, не выпуская из рук оружия. В отцовской кузнице на верстаке всегда стоял наготове пулемет, и молотобоец Таланов частенько проверял его, выпуская в степь короткие очереди… Не раз по ночам коммунаров будила резкая команда председателя Курбатова: «В ружье!» Отец мгновенно вскакивал, быстро одевался, срывал со стены карабин и выбегал из комнаты. За окнами гулко хлопали выстрелы, слышались чьи-то тревожные голоса — коммунары отбивали очередной налет бандитов.

Ближайшим нашим соседом был богатейший хуторянин Богдан Кротюк. Сколько раз по этой степи прокатывалась война, все сметая и поднимая на своем пути, а в хозяйстве Кротюка ни крохи не убавлялось. Наоборот, оно все время росло. Богатство так и липло к загребущим рукам куркуля.

Хозяйствовал Богдан Кротюк у себя на хуторе с пятью дюжими сыновьями, похожими друг на друга, как близнецы, и, так как был вдов, держал кухарку, глухонемую старуху.

Богдан Кротюк и его сыновья нередко бывали в коммуне. Наша коммунарская кузница была единственной на всю округу. Мы во всем тогда нуждались, а Кротюк платил за кузнечные работы натурой, щедро платил, не торгуясь.

Однажды, когда я зачем-то забежал в кузницу, Богдан спросил моего отца, указывая на меня:

— Твой?

— Мой, — ответил отец.

— И у меня такой есть, сверстник твоему. Шестой сын. В городе его держу, у тетки. Пусть учится хлопчик. Сначала в России его подучу, потом в Америку отправлю. Американские фермеры, говорят, здорово хозяйство ведут. Пусть присмотрится, что к чему. А домой вернется, мы, Кротюки, в степи такое развернем… Куда вам, коммунарам…

Приезжая в коммуну, молодые Кротюки, как настоящие разведчики из вражеского лагеря, все внимательно разглядывали, обо всем выспрашивали, а прощаясь, неизменно говорили:

— Ничего у вас не выйдет. Земля у нас такая — временных не любит.

Этим и ограничивались на первых порах взаимоотношения Кротюков с коммуной. Но когда летом у куркуля отрезали в пользу коммуны значительную и к тому же лучшую часть земли, отношения резко изменились.

— Пода?витесь моей землей, — угрожающе сказал Богдан нашему председателю Курбатову. — Клянусь богом, пода?витесь…

И Кротюк осуществил угрозу.

Коммунары приступили к уборке первого урожая. На южной окраине хутора соорудили ток, по-степному — гарман. Небольшую круглую площадку, величиной с цирковую арену, сначала тщательно подровняли, затем, поливая водой, утрамбовали так, что она стала словно земляной пол в степной хате. Молотилки у нас не было, и хлеб обмолачивали шестигранным каменным катком. Теперь такого катка нигде не увидишь, даже в музее.

В тяжелый каток впрягали тройку, а то и четверку лошадей. Водить упряжку по гарману было моей заветной мечтой. Но мне не доверяли — слишком мал и неопытен был я тогда. Честь эта выпала на долю моего дружка — Левки Медведева. Ему было тринадцать лет, до вступления в коммуну он уже два года батрачил у хуторян. Левка горячо любил лошадей, знал толк в любой крестьянской работе и принялся за дело весело, с азартом.

— Эй, пошевеливайся, чалые, каурые, не на куркулей работаем, на себя! — покрикивал он на коней и при этом красиво играл своим длиннющим кнутом из сыромятной кожи. Когда взмахивал им над головой, слышался пронзительный свист, словно стрижи пролетали. А то размахнется посильнее, резко потянет к себе кнутовище и так хлопнет, будто из винтовки выстрелит. Я завидовал Левке, восхищался им и хотел быть таким же ловким, умелым и веселым, как он.

16
{"b":"231989","o":1}