— Не думаю. Его банковский счет не тронут; последний крупный чек он выписал две недели назад, перед отъездом из Чикота. На двести долларов. Разделите две сотни зеленых на двадцать пять человек — получится у вас по полсотни на каждого? Или даже больше?

— Почему больше?

— Потому что Карме-то действительно дали пятьдесят, но не забывайте, она ребенок, к тому же ей всего-то было нужно добраться до вполне определенного места. Остальным таких денег вряд ли хватило бы, особенно женщинам.

— Но ведь вы на самом-то деле не знаете, получили они деньги или нет?

— Вряд ли целая колония согласилась бы исчезнуть без гроша в кармане. Они, конечно, очень лояльны друг к другу, но я все-таки как-то не представляю, чтобы эти люди позволили буквально с корнем выдрать себя с насиженного места ради спасения одного человека, не получив никакого возмещения или гарантии.

— Я бы мог себе такое представить, если бы этим человеком оказался сам Учитель, — хмыкнул Лэсситер. — Они ведь были вынуждены ему подчиняться, верно?

— Да.

— Во всем?

— Во всем.

— Но вы при этом не считаете, что приказ об отъезде дал он, да?

— Отчего же? Думаю, именно он, — медленно проговорил Куинн. — Другое дело, что идея могла быть не его.

— Полагаете, его подкупили?

— Он мог посмотреть на это иначе.

— А тут как ни гляди. Если деньги передаются из рук в руки и при этом не составляется никакого документа, по закону это считается подкупом.

— Хорошо, называйте это так. Но поставьте себя на его место. Колония катится к упадку. Денег нет. Новых обращенных не появляется. Финал вполне проглядывался даже до смерти Хейвуда и сестры Благодеяние. Ну, а двое покойников приблизили его весьма существенно.

— Вы разбиваете мое сердце, Куинн.

— Да что вы! Я всего лишь пытаюсь восстановить цепь событий.

— Ладно, продолжайте. Конечно, приблизился. И?

— Возможно, убийца предложил Учителю сделку: распустить колонию — на время, конечно, а позже вновь собрать ее. При более благоприятных обстоятельствах.

— Что ж, теория просто замечательная, — иронически улыбнулся шериф. — Однако в ней есть несколько крошечных прорех.

— Знаю. Но…

— Глядите-ка. Согласно Письму-исповеди, о котором Марта О'Горман, наконец, решилась мне рассказать, ее мужа в припадке гнева убил незнакомый бродяга. У О'Гормана было с собой два доллара и старая пишущая машинка на заднем сиденье. Общая сумма — ну, скажем, десять баксов. Может, конечно, я просто пессимист, но для спасения целой колонии от финансового краха мне эта сумма представляется не вполне достаточной. Нет, не перебивайте. Я уже слышал вашу версию, что убийце О'Гормана заплатила Альберта Хейвуд. Однако она не выдерживает никакой критики. Во-первых, в письме об этом ни слова. Во-вторых, у Альберты Хейвуд не было ни малейших причин желать смерти О'Гормана. В-третьих, она вполне убедительно уверяла, что не знала никакого бродяги и не давала ему ни денег, ни одежды своего брата. Что скажете?

— То же, что и вы, — пожал плечами Куинн. — Полный крах.

Лэсситер подошел к окну, забранному решеткой из железных прутьев. Эта решетка частенько напоминала ему гриль, но на том приятные ассоциации и заканчивались. В минуты усталости и неуверенности в себе шериф не раз всерьез принимался раздумывать: уж не затем ли ему прицепили на окно эту штуковину, чтобы он не мог удрать?

— Двадцать четыре человека отдают все, чем владеют, ради спасения двадцать пятого, — не оборачиваясь, задумчиво проговорил он. — Жилье, безмятежную жизнь, овец и коров и даже в какой-то степени свою веру — они ведь не могут жить во внешнем мире, не пользуясь многим, что им кажется, греховным. Что заставило их так поступить? Я лично могу представить себе лишь две причины, более или менее убедительные. Либо им предложили действительно крупную сумму, либо им пришлось спасать самого Учителя. Выбирайте.

— Я бы выбрал первый вариант.

— Откуда в таком случае появились деньги?

— Заначка Альберты Хейвуд.

— Черт возьми! — Лэсситер нетерпеливо повернулся. — Вы же сами с пеной у рта меня убеждали, что она не врала, утверждая, будто никому не платила за убийство О'Гормана, не знала никакого бродяги, не давала ему шмоток Джорджа Хейвуда…

— Я и сейчас так думаю.

— Вы не замечаете, что сами себе противоречите?

— Нисколько, — покачал головой Куинн. — Я действительно не думаю, что она отдала деньги и вещи Джорджа Хейвуда этому несчастному бродяге. Зато все больше и больше убеждаюсь, что она их дала кому-то другому.

Он стал частью леса.

Даже птицы уже привыкли к нему. Тоскующие голуби, бродившие, переваливаясь, вокруг своих неряшливых гнезд или парами проносящиеся мимо, со свистом рассекая воздух; воробьи, шумно ищущие корм в сухих листьях; ястребы, затаившиеся в засаде, чтобы броситься на зазевавшегося перепела; синицы, висящие вниз головой на сосновых ветках; скворцы — лоскуты черного шелка на серых переплетениях исландского мха; танагры — стремительные вспышки черного и золотого среди зелени листьев — никто из них не обращал внимания на присутствие бородатого человеческого существа. Они игнорировали все попытки приманить их, подражая их голосам и предлагая им корм. Птицы были не так глупы, чтобы верить его воркованью, мурлыканью и неумелым трелям, да и корма в лесу хватало: ягоды мадроны и полевые мыши, насекомые, прячущиеся под корой эвкалиптов, мотыльки в дубовых кронах, слизняки под листьями растений, осиные гнезда под карнизами Тауэра… Пернатые питались куда лучше его. Ну, что такого он мог себе приготовить — ночью, торопясь, чтобы слабый огонек костра не заметила конная полиция? Ничего существенного, даже пока еще в Тауэре сохранялись кое-какие припасы; а они уже почти истощались. Он, давясь, глотал рис, кишащий долгоносиками, сражался с тараканами в остатках пшеницы и ячменя, ловил в кустах кроликов и свежевал их с помощью бритвы… Что его выручало, так это огород. Несмотря на сорняки и набеги оленей, кроликов и сурков, там росли помидоры, лук, морковь, свекла и картофель, которые можно было выкопать и сварить — ну, хотя бы наполовину сварить, в зависимости от того, насколько он себя чувствовал в безопасности, чтобы поддерживать жалкий костерок.

Оленята, единственные дикие существа, соглашающиеся дружить с ним, в силу обстоятельств были едва ли не самыми страшными его врагами. Когда в сумерках они приходили в огород, он швырял в них камнями, чувствуя боль в сердце при виде их поспешного бегства. Иногда он пробовал объяснить им: «Простите меня. Я люблю вас, но вы крадете мою еду, а Господь знает, насколько я в ней нуждаюсь. Понимаете, рано или поздно кто-нибудь придет за мной, но я не знаю, сколько мне придется ждать. Когда она появится, я уйду с ней и все овощи останутся вам. Вы ведь не хотели бы, чтобы я голодал сейчас, как раз в тот момент, когда наш план начинает осуществляться…»

Он все еще называл это «нашим планом», хотя с самого начала план был ее. Началось все совсем невинно — нечаянная встреча на углу, обмен короткими улыбками и приветствиями: «Боюсь, нас ждет еще один жаркий день». — «Да, мадам, похоже, так оно и будет»…

После того он довольно часто сталкивался с ней в самых разных местах: в супермаркете, библиотеке, кафе, кино, в парке, в прачечной… Со временем начал подозревать, что встречи не были абсолютно случайны, и это открытие не оставило его равнодушным — он уже был уверен, что по уши в нее влюблен. Ее молчание казалось ему весьма красноречивым, ее мягкость прибавляла ему смелости…

Их свидания всегда были кратки и назначались в местах, которых люди избегали, например в высохшем речном русле. Там, даже не прикасаясь друг к другу, они говорили о своей безнадежной любви. Общее страдание стало нервным суррогатом счастья. Так продолжалось до тех пор, пока не встал вопрос о неизбежном.

— Так это больше продолжаться не может, — однажды сказал он. — Единственное, что я могу придумать, — бросить все и бежать.