— Позвольте мне быть полезной! — кричала она. — Измельчите меня! Послушайте, вы все! Разве вы не хотите быть измельченными, чтобы накормить умирающих животных?

К ним, позвякивая висящими на поясе ключами, заспешила надзирательница в серо-голубой униформе.

— Что-нибудь случилось, мисс Хейвуд?

— Тюрьма. Я в тюрьме, а животные умирают от голода!

— Тише. Они не умирают.

— Вы о них не заботитесь!

— Меня больше беспокоите вы, — приветливо заметила надзирательница. — Пойдемте, я отведу вас в вашу комнату.

— В клетку. Я заключенная и живу в клетке, а не в комнате.

— Как бы то ни было, вы туда вернетесь. Я не хочу, чтобы продолжалась эта суматоха. Ну, будьте же хорошей девочкой.

— Я не могу быть хорошей девочкой, — отчетливо произнесла мисс Хейвуд. — Я плохая женщина, которая живет в тюремной клетке…

— Ну, ради Бога!

— …и ожидает ваших оскорблений.

Надзирательница положила твердую руку на локоть Альберты и вывела ее. Разговоры в отсеках возобновились, но голоса стали тише, звучали настороженно, и, когда Куинн поднялся, чтобы уйти, ему показалось, что все заключенные провожают его полными осуждения взглядами: «Вы не ответили на ее вопрос, мистер. Почему мы все здесь?»

Куинн вернулся в административный корпус и после неизбежных проволочек получил разрешение увидеться с тюремным психиатром.

Миссис Браунинг оказалась молодой особой, чрезвычайно серьезной и целенаправленной.

— Пребывание в тюрьме у всех вызывает сильное напряжение, это естественно. Правда, ваше сообщение о выходке мисс Хейвуд меня удивило. Не думала, что она способна на такое. Впрочем, я должна признаться, что не очень много ею занималась, — она поправила очки, как бы желая рассмотреть Альберту получше. — В подобных институтах, где отделы психиатрии вечно не укомплектованы, они, как правило, похожи на скрипящую, требующую смазки телегу. И один Бог знает, сколько здесь скрипящих колес. Так что до спокойных людей, вроде мисс Хейвуд, у нас обычно просто не доходят руки.

— Она никогда не вызывала у вас никакого беспокойства?

— О, нет. Она прекрасно работает в тюремной библиотеке, преподает на бухгалтерских курсах. — Куинн усмехнулся, но миссис Браунинг, судя по всему, не поняла юмора ситуации и серьезно продолжала: — К тому же у нее настоящий природный талант к математике.

— Об этом я догадался.

— Я часто отмечала, что у женщин математические способности влекут за собой отсутствие эмоций и душевного тепла. Другие заключенные мисс Хейвуд уважают, но не любят; у нее нет близких друзей или хотя бы людей, которым бы она полностью доверяла. Думаю, так было и до того, как она попала к нам. Только один человек приезжает ее навещать — ее брат, и, по моему мнению, в его визитах нет ничего хорошего.

— В каком смысле?

— О, она их, насколько я понимаю, очень ждет, но после надолго остается в подавленном состоянии. Я не имею в виду, конечно, поведение вроде сегодняшнего. Мисс Хейвуд уходит в себя. Молчит. Выглядит так, будто ей хочется многое сказать, выговориться, но она никак не может начать.

— Вот сегодня и начала.

— Да, возможно, это был прорыв, — взгляд у миссис Браунинг стал напряженным, будто она пыталась разглядеть вдали тонкую серебряную нить, видимую ей одной. — Я заметила в мисс Хейвуд еще одну странность, во всяком случае мне это кажется странным, учитывая ее обстоятельства. Ей около сорока, у нее еще около пяти лет отсидки, на воле — ни мужа, ни семьи, куда она могла бы вернуться, и вряд ли ей удастся найти работу по своей профессии. Другими словами, ее будущее рисуется в довольно мрачных красках. Да и чисто психологически чувство, доминирующее в ней сегодня, — ожидание смерти. И вместе с тем она невероятно заботится о себе. Соблюдает диету — учтите, что еда здесь неважная, с массой крахмала, и диета тут требует большой силы воли. Каждый день делает в камере зарядку — полчаса утром, полчаса вечером. Восемнадцать долларов, которые ей ежемесячно разрешается потратить в тюремной лавке, — дает их ей, конечно, брат, — она расходует на витамины. Единственное, что остается предположить: если она и ждет смерти, то твердо решила умереть здоровой…

Ночь Куинн провел в Сан-Феличе, а к следующему полудню был уже в Чикоте. Погода за эту неделю не улучшилась. Процветающий городок нефтяников по-прежнему лежал весь высушенный безжалостным солнцем.

Он остановился в том же мотеле.

Дежуривший за стойкой администратора мистер Фрисби с изумлением воззрился на него.

— Боже мой, мистер Куинн, это снова вы?

— Да.

— Рад, что вы не обиделись на тот маленький инцидент — помните, в вашем номере, неделю назад! Я предупредил дедушку, чтобы он был повнимательней, так что больше этого не повторится. Уверяю вас.

— Я тоже не думаю, чтобы это повторилось.

— Есть что-нибудь новенькое насчет О'Гормана?

— Немного.

Фрисби перегнулся через стойку.

— Я не хотел бы в это вмешиваться, — таинственно прошептал он, — шериф — мой друг, иногда он даже назначает меня своим помощником[12], но мне кажется, что это дело специально запутали.

— Зачем?

— Да все из-за местного патриотизма. Понимаете, наши власти даже мысли не могут допустить, что подростковая преступность в маленьком городке, может быть не меньше, чем в большом. Даже хуже. Мне все это вот как представляется: когда О'Горман возвращался из конторы, его просто остановила кучка юных негодяев, решивших позабавиться. Стащили его с дороги, и дело с концом. Они и со мной такое в прошлом году проделали. В результате я очнулся в канаве с двумя сломанными ребрами и сотрясением мозга. И никакие это были не бандиты — просто детишки, и причин на меня нападать у них никаких не было, кроме безделья и стремления поразвлечься. Понимаете, у нас в округе многие детишки, особенно на ранчо, впервые садятся за руль уже лет в десять-одиннадцать. Так что к шестнадцати они знают о машине буквально все, кроме того, как себя в ней вести. В общем, мне больше повезло, чем О'Горману. Я оказался в канаве, а не в реке.

— А что, были какие-нибудь доказательства, что на него напали на дороге?

— Большая вмятина с левой стороны заднего бампера.

— Но шериф должен был ее заметить!

— Естественно, — кивнул Фрисби. — Я сам ему на нее указал. Я там был, когда машину вытаскивали из реки. И первое, что заметил, — точно такие же повреждения, как у моей собственной тачки годом раньше. Такая же вмятина на бампере и слабый след темно-зеленой краски на ней. Может, слишком слабый для анализа, но заметить можно, если, конечно, знать, что искать, и как следует приглядеться.

От волнения физиономия Фрисби порозовела и даже, казалось, увеличилась в размере. Куинн испугался, что сейчас она лопнет, как ярко-розовый воздушной шар.

— Все подтверждает мою версию, — горячо промолвил Фрисби и внезапно вздохнул. Лицо его поблекло и обрело нормальные размеры. — Кроме одного.

— И что же это такое?

— Марта О'Горман.

Имя резануло слух Куинна, будто фальшивая нота.

— Что Марта О'Горман?

— Не хочу утверждать, что леди говорила неправду, — снова горестно вздохнул Фрисби. — Я ее видел. Она производит впечатление спокойной, порядочной молодой женщины. Совсем не похожа на тех раскрашенных проституток, которых полно на улицах.

— Что сказала Марта О'Горман о вмятине на бампере?

— Сказала, что это она сама неделей раньше врезалась в фонарный столб, пытаясь припарковаться на улице с односторонним движением. На какой именно, вспомнить так и не смогла, но все ей поверили.

— Кроме вас.

— Мне показалось странным, что она забыла это место. Наш городок не так уж велик, — Фрисби тревожно выглянул в окно, будто ожидая увидеть спрятавшегося под ним шерифа. — Давайте на минуту предположим, что в машину О'Гормана врубилась чья-то еще — только не с ватагой юнцов, а с кем-то, у кого были причины желать его смерти. С кем-то, кто его действительно ненавидел. В таком случае история миссис О'Горман стала бы неплохим прикрытием, верно?