Беспокойство нарастало, его подпитывало недоверие, которое я испытывала по отношению к традиционным методам дрессировки, основанным на принуждении и наказании. Тогда в моих собственных способах дрессуры не было ничего радикального или революционного. Во многом я была столь же консервативна, как и все прочие. Я учила собаку сидеть и лежать, надавливая ей на спину, чтобы она опустилась, идти рядом, удерживая ее рядом собой на поводке со строгим ошейником. Послушания от собак я добивалась, используя проверенные временем методы.
Но чем больше я занималась дрессурой, тем больше сомнений меня одолевали. Я постоянно думала о том, правильно ли поступаю. Как будто у меня в мозгу засела мысль: ты заставляешь собаку это делать, а не собака хочет этого.
На самом деле, мне всегда неприятны были слова «подчинение» и «дрессировка». Они заставляли меня вспоминать, как объезжают лошадей. В обоих случаях акцент делается на том, что на самом деле мы используем насилие, чтобы подчинить себе животное против его воли. По ассоциации мне вспоминалось слово «повиноваться» из клятвы, которую дают при вступлении в брак. Разве нельзя использовать другие термины, например «совместная работа», «общие усилия», «сотрудничество»? «Повиноваться» звучало для меня чересчур экспрессивно. Но что я могла с этим поделать? Тогда не было книжек, в которых говорилось бы, как правильно действовать. Да и с кем я могла вступать в полемику? Двух мнений по этому поводу и быть не может: собакой необходимо управлять, не позволяя ей выйти из-под контроля. Мы несем ответственность за то, чтобы наши собаки, как наши дети, вели себя пристойно. Альтернативы у меня не было.
Тем не менее как раз в это время я стала выстраивать процесс обучения собак по возможности более гуманно. С этой целью я начала вносить в методы дрессировки небольшие изменения и новшества. Первое, что я сделала, касалось всего-навсего изменения терминологии. Я уже упоминала, что пользовалась традиционными методами, в том числе был у меня на вооружении и строгий ошейник, или удавка. Мне показалось, что название «удавка» неверно: ведь при правильном употреблении ошейник не должен задушить собаку — он призван только сдерживать ее. И вовсе, как мне казалось, ни к чему было использовать его, чтобы тащить собаку. Я решила, что нужно смягчить терминологию, а через это смягчить по возможности и восприятие людей.
На своих занятиях я стала учить людей позвякивать цепью, чтобы собака распознавала этот характерный звук как сигнал, предупреждающий ее, когда она захочет убежать вперед. Услышав звяканье цепочки, собака делала то, что нужно, не дожидаясь, пока ее горло сдавит ошейник. Так для меня и моих учеников «удавки» превратились в «звякалки». Изменение минимальное, но разница в акцентах была колоссальной.
То же самое я попыталась сделать при отработке команды «Лежать!». Я не одобряла метода, которым тогда пользовались почти все: брались за поводок и надавливали, пока собака не ляжет. Мне казалось, что это неправильно. Я стала делать это по-другому: чтобы собака легла, я сначала добивалась, чтобы она села, затем легко подталкивала одну из задних ног, собака подбирала ее под себя и заваливалась на один бок. По возможности я всегда искала наиболее безболезненный и мягкий способ, не выходя при этом за традиционные рамки.
Этот подход оказался удачным, я с большим успехом учила людей работать с их питомцами. И все же — новшества, которые я вводила, были минимальны, базовые же принципы оставались все теми же. Я все равно заставляла собаку делать то, что я хочу. Я чувствовала, что навязываю свою волю собаке, вместо того чтобы предложить ей выбор сделать что-то добровольно. Идеи, которые все переменили, начали формироваться в конце 1980-х годов.
К тому времени моя жизнь существенно переменилась. Я развелась с мужем, дети росли и готовились к поступлению в университет. Я и сама училась — изучала психологию и бихевиоризм (науку о поведении) в рамках курса литературы и социальных наук в Хамберсайдском университете. Из-за развода я вынуждена была отказаться от участия в выставках собак. Только-только я начала завоевывать уважение людей, что-то стало получаться — и вот, все насмарку. Я была очень расстроена. Как было ни жаль, но мне пришлось отдать некоторых собак мужу.
У меня оставалось только шесть собак. К 1984 году, когда мы переехали в новый дом в Северном Линкольншире, на то, чтобы активно участвовать в выставках собак, у меня просто не оставалось времени. Приходилось много работать, чтобы обеспечить детей, а о том, чтобы с головой окунуться в выставочную деятельность или разведение собак, не могло быть и речи. Этот мир был для меня ограничен заботой о собственных собаках, а помимо того я работала в приюте для животных под названием «Джей Джи», да еще вела страничку в местной газете, посвященную домашним питомцам.
Моя страсть к собакам не угасала, разница лишь в том, что теперь она обрела иное русло.
Этому способствовали мои университетские занятия психологией. Особенно меня интересовали вопросы поведения. Я изучала труды И. П. Павлова, 3. Фрейда, Б. Ф. Скиннера и других признанных авторитетов в этой области. Читая их книги, я пришла к мысли, что собака, прыгая вверх, имеет цель установить иерархию и прыжками пытается указать подобающее вам место. Собака лает при виде приближающегося человека или чувствуя кого-то у входной двери, потому что проверяет, нет ли опасности, охраняет жилище и верит, что она — вожак.
Я поняла и приняла объяснение «тревоги расставания». Бихевиористы полагали, что собака, оставшись одна, грызет мебель и разрушает дом потому, что расставание с хозяином для нее — стресс. Все это имело смысл и давало богатую пищу для размышлений. Но мне казалось, что в их рассуждениях отсутствует какое-то звено. Меня мучил вопрос: как это получается? Откуда собака все это узнает? Мне казалось безумием даже спрашивать себя об этом — и все же: как это получается, почему собака настолько подчинена владельцу, что испытывает сильнейшую тревогу в его отсутствие? Тогда я этого не знала и рассматривала ситуацию не с того конца.
Не будет преувеличением, если я скажу, что мое восприятие собак (и всей жизни) резко изменялось в один день. В 1990 году я занималась еще и лошадьми. Годом раньше моя подруга Венди Брафтон (я ездила некоторое время на ее лошади, Китае) спросила, не хочу ли я познакомиться со знаменитым американским ковбоем Монти Робертсом. Он прибыл в Англию из-за моря по приглашению королевы, чтобы продемонстрировать свою новаторскую методику работы с лошадьми. Венди побывала на его выступлении, где за 30 минут он не только сумел оседлать необъезженную лошадь, но и проехал на ней верхом. На первый взгляд это впечатляло, но Венди была настроена скептически. Она отнеслась к шоу с недоверием, посчитав все увиденное надувательством. «Наверняка он работал с этой лошадью раньше», — рассуждала она.
Но в 1990 году у Венди появилась возможность изменить свое мнение. Она прочитала в журнале объявление, которое дал Монти Робертс. Он работал над организацией нового шоу и искал лошадей-двухлеток, которых до сих пор не седлали и не пытались объезжать. Он откликнулся на предложение Венди применить свой метод к ее породистой гнедой кобыле по кличке Джинджер Роджерс. На самом деле Венди хотела не столько помочь американцу, сколько проверить его. Джинджер Роджерс была на редкость упряма и своенравна, и мы предвкушали его провал.
Когда солнечным летним днем я приехала в приют для животных «Вуд Грин» недалеко от городка Сент Айвс в Кембриджшире, я все же решила, что постараюсь отнестись к происходящему непредвзято. Не в последнюю очередь на мое решение повлияло то, что я с огромным уважением отношусь к нашей королеве, ее глубокому пониманию животных, особенно собак и лошадей. Я подумала, что если она с доверием отнеслась к этому парню, то, возможно, стоит к нему присмотреться.
Полагаю, когда вы слышите слово «ковбой», то представляете себе американского актера типа Джона Уэйна — в ковбойской шляпе, кожаных штанах, он идет по жизни, поплевывая и поругиваясь. Человек, представший в тот день перед немногочисленными зрителями, абсолютно не соответствовал этому штампу. В плоском жокейском кепи, изящной темно-синей рубашке и свободных бежевых брюках он скорее походил на английского сквайра. Ничего кричащего или вызывающего в нем не было. Напротив, он держался очень спокойно и скромно. Однако в нем, несомненно, чувствовались сила, обаяние и что-то необычное. Вскоре мне представился случай понять, насколько незауряден этот человек.
