Ее опередили: реакция у властей Коминтерна молниеносная. В одно мгновение товарищ по партии, став бывшим, был лишен права пользоваться служебной дачей, которую тут же предоставили другой привилегированной семье, находившейся сейчас в фаворе. Новые жильцы, явившись сюда в первой половине дня, и привезли известие об аресте Макса, потребовав немедленно покинуть помещение. Потрясенная, она не знала, где взять силы на отъезд и деньги добраться до Москвы. Ей позволили остаться до следующего дня. Но не в доме. За его пределами. Она провела весь вечер с сыном на траве, потом укрыла его, обняла, он уснул. «Самое обидное, — плакала она, — что они не разрешили своим детям играть с Петей. А тот не мог понять, почему».

Мане пора было возвращаться. Единственное, что она могла сделать, — пожелать находившейся в отчаянии женщине отваги и отдать привезенные деньги. Обоих она так и оставила на траве. На следующий день вместе с Пьером уехала в Париж, а Йоша с Петей вернулись в Москву.

Йоша никогда больше не увидела Макса. И никто из родни тоже. Вождям ПКП не устраивали громких и показательных процессов. Не оглашали прилюдно приговоров. Их убирали незаметно. Близкие многие годы питались иллюзией, что те живы. А кроме того, как предпринять хоть какие-то меры по выяснению правды, если сами были разбросаны по тюрьмам и лагерям, да при этом с немалыми сроками? У этих жертв было даже свое обозначение: «член семьи предателей родины». Йоша чудом избежала репрессий. Однако и ее, и Петю судьба не пощадила. Но это другая история.

Стасю Бельскому, сыну Макса, было тогда тридцать. Год, как он работал в Генштабе в Москве. Когда он узнал об аресте отца, сразу понял, что следующая очередь — за ним. Не ошибся. Его тотчас сняли с поста, отправили в отставку, исключили из партии. К этому времени он развелся с женой Верой и не общался ни с ней, ни с пятилетней тогда дочкой Галинкой. Работы не было, спрятаться негде, с близкими и подружками лучше не встречаться, чтоб им не навредить. Сидел дома и ждал. Пять месяцев.

Но жизнь продолжалась. Камилла работала в двух местах, каким-то чудом ей удалось снять комнату в коммунальной квартире, и Янек, хоть и остался в общежитии, обрел наконец подобие дома. Летом 1937 года мать проводила отпуск под Москвой, он поехал на море, в Крым. В последний день перед отъездом домой купил ей в подарок ящик превосходного винограда. В кармане оставалось два рубля. На пригородный поезд и буханку хлеба. Ехать двое суток. Питался хлебом, виноградом и водой, но по дороге начались жуткие боли. Он еще успел дотащить до квартиры Камиллы ягоды. Оставил ей записку, что вернулся и едет к себе в общежитие, там тотчас же обратился к врачу — та велела немедленно лечь в постель. Не отдавая отчета в том, как мать истолкует его слова, дал телеграмму: «Я заболел. Приезжай есть виноград». В атмосфере царящего повсеместно кошмара она прочитала в телеграмме шифрованное сообщение о катастрофе. Из Дома отдыха немедленно отправилась в Москву. Сначала к себе, где ее действительно ожидал виноград и записка, а успокоившись, — в общежитие, убедиться, что с сыном все в порядке. Поговорили немного друг с другом.

Снова встретились через восемь лет.

Д-р Камилла Канцевич

Ее арестовали 10 августа 1937 года. Когда она вернулась домой, ее уже ждали сотрудники НКВД. Оказывается, приходили два дня назад, но не застали. Велели соседям дать знать, как только появится. И соседи донесли. Не по злому умыслу. Из страха. Побоялись: не донесут они, донесут за это на них. Лежавшего в студенческом лазарете Янека никто не предупредил, что мать забрали. Он выздоровел и удивленный, что мать ни разу его не навестила, поехал к ней сам, но на дверях была пломба. Он сходил в милицию и попросил разрешения забрать из комнаты свои вещи. Его впустили, но вместе с милиционером. Конечно, он надеялся найти там хоть записку или любой знак. Не нашел. Винограда, впрочем, тоже не было. Ему отдали его книги — две тысячи штук Личные вещи. Все это он отвез на склад общежития и стал думать: что теперь делать?

Вокруг родственников арестованных образовалась пустота. Люди боялись с ними общаться, это грозило неприятностями. Не было ни специальных институтов, ни конкретных лиц, которые могли бы помочь в таких делах, такого вообще не существовало. Не получить самую элементарную информацию. Наконец Янек сумел выяснить, в какой тюрьме Камилла ожидает процесса. И хотя свидания и переписка были запрещены, он имел право передавать ей ежемесячно пятьдесят рублей. Других денег не принимали. Это могло означать самое ужасное, но довольно быстро от нее пришло известие. С окраин Красноярска.

10 сентября 1937 года ее приговорили к десяти годам «исправительно-трудовых лагерей». Главным из предъявленных ей обвинений значилось личное знакомство с Пилсудским. Заключение приговора звучало так «Вела борьбу против линии партии и Коминтерна». Смерти избежала, видимо, только потому, что в СССР активно политикой не занималась.

В октябре 1937 года сотрудники НКВД арестовали Стася Бельского. Он прошел ад тяжелейшего следствия в прославленных застенках Лефортово, оттуда со сломанными ребрами, выбитыми зубами и оглохший на одно ухо попал в лагерь, — писал Витольд Ледер в статье, опубликованной в 1988 году в «Политике». Лефортово было тюрьмой для военных. Стася обвиняли в контрреволюционной деятельности, «троцкизме», «шпионстве», «агентурной службе» в пользу фашистской Польши. Следствие он выдержал благодаря своей физической и психической выносливости. Ни в чем не признался. Ничего не подписал. Его не приговорили к смерти, дали десять лет тяжелейших каторжных работ в шахтах Воркуты, откуда мало кто выходил живым.

Станислав Бельский

Янека Канцевича забрали из техникума почти через год после матери. 30 апреля 1938 года. В четыре часа утра. Кто-то постучал в двери комнаты и попросил, чтобы он вышел на проходную с паспортом. Речь шла о какой-то проверке. Его разбудили, он быстро набросил на себя домашнюю одежду и спустился вниз. Так его и забрали — в летних штанах и тесных башмаках. Ему не разрешили подняться за своими вещами. А потому в декабре, когда в этих полуботинках ему пришлось работать на лесоповале, он отморозил себе пальцы ног.

Первой тюрьмой оказалась Лубянка. Сначала обычный тюремный ритуал. Личный досмотр, когда отбираются часы, шнурки, пояса, ремни, блокноты и карандаши. Потом камера. В ней толчея. Духота. Никакой связи с внешним миром. Через неделю в тюремной машине с надписью «хлеб» его везли вместе с другими в Бутырки. Один из сокамерников, бывший сотрудник НКВД, еще недавно шеф уездного управления ГПУ, рассказывал по дороге, как из него старались выудить соответствующие признания и как он безуспешно пытался покончить с собой. Лишь теперь Янек всерьез ужаснулся.

В Бутырках, старой царской тюрьме, в камеру, предназначенную для двадцати человек, впихнули около ста. Не хватало мест на нарах, тянувшихся вдоль стен, и часть людей вынуждена была спать прямо на каменном полу. Чтоб больше поместилось людей на нары, все ложились боком и по команде переворачивались. Еда была вполне сносная, но мучила жуткая жара и отсутствие свежего воздуха. Два раза в день выводили к отхожему месту. Кому этого не достаточно, пользуйся парашей — бочкой, стоявшей в углу камеры. Привыкнуть к ней было нелегко, да что поделаешь, не раз она выручала.