Ему было пятнадцать. Он работал в три смены. По ночам впивался в шею ногтями, чтобы не заснуть за станком. Хорошо, что рабочие на фабрике относились к нему по-дружески. Да и мастера были порядочными людьми. Докучал лишь один из них: дрянной специалист, но активный партиец. Это ему Янек больше всего хотел доказать: пусть я и «слюнявый интеллигентик», а справляюсь со всем сам.

И в этой истории всплывает галстук С детства Янек придавал значение своей внешности, не случайно перед самым отходом поезда просил мою мать посмотреть, правильно ли завязан у него галстук По приезде в Москву Макс предоставил ему свой гардероб. Макс жил очень скромно, но одежду покупал за границей, его частые выезды за рубеж — конспиративно, с политическим заданием, в роли купца или банковского служащего, заставляли держать фасон. В нищих советских тряпках он был бы молниеносно раскрыт. И Янеку перепадали элегантные европейские костюмы, жилеты, галстуки. Однажды он доверительно сообщил своей подружке, что ему хотелось бы присоединиться к их комсомольской коммуне: жить всем вместе, в складчину, готовить еду, учиться и развлекаться. Подружка его огорошила: «Не обижайся, но ребята тебя не примут». — «Почему?» — «Ты — пижон». На современном языке это значило «чувак», «стиляга» — так называли в сталинские годы парней, одевавшихся в заграничные шмотки. В стране царил суровый пролетарский стиль. Партийные деятели, по примеру Сталина, носили военные шинели и кители или надевали черные русские рубахи — «косоворотки», застегивавшиеся под самую шею. В своих жилетах и галстуках с «гнилого Запада» Янек смахивал на «буржуя». Оставалось отказаться от костюмов. После этого его признали.

В 1933 году Янек закончил «металлический» техникум. Ему семнадцать. Он по-прежнему нацелен на изучение истории, для этого записался на Рабфак — приготовительный курс для рабочих, что оказалось не так-то просто сделать. Сюда принимали с четырехлетним стажем работы. А у Янека за плечами только два года техникума. Помог Генрик Лауэр, математик, который когда-то читал лекции в Цюрихе и знал Камиллу. Лауэр был коммунистом с тех давних пор. Но с 1929 года в России не скрывали откровенно неприязненного отношения к нему, связанному с группой большинства. Устраненный от политических дел, он работал в Госплане, и хоть влияния у него уже не было никакого, тут он еще что-то сделать мог. Через четыре года его арестуют и после страшного следствия расстреляют. Как и все руководство ПКП.

На курсе Янека уже никаких детей из интеллигентных семей не было. Тут училась молодежь из деревень и рабочей среды, приезжавшая не только с окраин Москвы, но и из самых глубинок России. Многие к дальнейшей учебе были просто не подготовлены. А некоторые — такие как, например, три осетина с юга, — вообще с трудом говорили по-русски. Их приходилось обучать элементарным вещам: читать, писать, правильно произносить слова. А ведь из них в недалеком будущем формировалась в стране элита интеллигенции.

В конце 1933 года Янека в первый раз исключили из комсомола. Как-то он повторил услышанное нелестное мнение Ленина о Сталине в разговоре с приятелем. Тот немедленно обратился в комитет комсомола Рабфака с просьбой разобраться в «ереси». Собрали собрание. Янека обвинили в распространении контрреволюционной пропаганды. Еще немного и вышибли бы из школы. К счастью, ему удалось отбиться, а потом его снова восстановили.

1 декабря 1934 года погиб Сергей Киров, в котором видели главного соперника Сталина в борьбе за власть. Распространялись упорные слухи, что это было сделано по указанию Сталина, официально же в убийстве обвиняли «троцкистских террористов». Среди коммунистов были те, кто догадывался: смерть Кирова станет поводом свести счеты с противниками Сталина. И действительно, сразу же начались аресты с самыми абсурдными обвинениями и немедленный приговор смерти. Страну охватил психоз страха.

В 1934 году Янек закончил Рабфак, сдал конкурсные экзамены в университет и наконец стал учиться на факультете, о котором столько мечтал. Но все больше давала о себе знать История с большой буквы. На общих собраниях осуждали «предателей родины», студенты все резче нападали на преподавателей, упрекая их во всякого рода политических грехах, те каялись и били себя в грудь, недостатка в поиске виноватых не было. Но ведь именно в молодости велико желание к сопротивлению: Янек вопреки всему старался нормально жить. Учиться. Ходить в кино и театр. На свидания и прогулки. В музеи и на занятия «университета культуры» по истории литературы и искусства. По вечерам у него была уйма свободного времени, ведь в первые годы учебы он был, по существу, еще и бездомным: к тем, у кого ночевал, старался приходить как можно позднее, чтобы не стеснять их Камилла тогда уже переехала из Голицына в Москву, где ее взяли научным сотрудником в Институт нейрохирургии. Но о собственной квартире можно было и не мечтать. Зато при институте был свой медпункт, состоявший из приемной и кабинета врача. И она стала жить в кабинете, а поскольку тут стояли две кушетки, предназначенные для пациентов, то и Янек приспособился здесь спать. Только успеть при появлении пациента выйти из комнаты.

Ночевал он и у Макса, который часто уезжал. Однажды Янека приютила дочь Макса Кася, тогда — жена инженера Танера, которого высоко ценили: Дзержинский[74] сам выписал его из Швейцарии создавать российскую энергетику. Касе с Танером несказанно повезло — в большой квартире, где жили скопом, у них было целых две комнаты и даже прислуга. Одно время Янек жил у Мани Бейлин. Она вызвала из Варшавы сына, в ТАСС неплохо зарабатывала: вполне достаточно, чтобы снять две комнаты в коммуналке. Иногда ночевал у друзей. Но у них не было ни сантиметра лишней площади в этой битком набитой комнатушке: разложит матрас под столом на полу, а утром, пока хозяева еще не встали, исчезнет.

И как он был рад, когда ему выделили место в общежитии — кровать в комнате, где кроме него спали еще тринадцать человек. Он мог наконец собрать все свои вещи вместе. Бумаги. Письма. Документы. Кое-какую одежду. Несколько коробок с книжками, которые маниакально покупал и хранил у родственников и друзей. Книги не поместились бы в комнате, и он держал их на складе общежития.

С 1936 года террор усилился. Начались массовые репрессии и показательные процессы. Среди польских коммунистов брали все новых и, казалось бы, самых преданных. Потрясенные люди вели между собой нескончаемые, полные драматизма дискуссии, которые сводились к единственному вопросу: «Почему?» Одни не сомневались в предательстве арестованных, другие его отрицали, произошла, де, ошибка, и вскоре все расставят по своим местам, но росло взаимное недоверие и подозрительность. Все чаще повторялось: «Нет дыма без огня», — а значит, не без причины — партия знает, что делает.

Именно в эти годы в жизни Янека еще раз возник эксцесс с исключением из комсомола. В личной беседе он осмелился покритиковать один из процессов и общий тон прессы, бессовестно, по его мнению, нападавшей на обвиняемых. По признанию свидетелей, Янек своим утверждением, что пресса лжет, ставит под сомнение правдивость опубликованных показаний. А тут еще вздумал заступаться за дочь арестованного тогда же декана их факультета. Девушку не приняли учиться на том основании, что ее отец — «враг народа». Янек не верит в коллективную ответственность? На него сразу же донесли. В царившей вокруг атмосфере страха и подозрительности все могло кончиться плачевно. Но и тут ему удалось выйти невредимым. Решение о его исключении из комсомола заменили выговором с предупреждением, мотивируя смягчение наказания юным возрастом. Ему было всего девятнадцать.