Санитар уже переодевался, собираясь домой.
– Сами поставить сможете, доктор? – спросил он, достав из портфеля черную пластмассовую ручку.
– Смогу. Спасибо… Много сегодня было?
– Четыре вскрытия. Это по понедельникам у нас завал, а сегодня терпимо…
Костюкович знал, что патологоанатомическое отделение их больницы в сущности – городская прозектура, куда свозят умерших почти из всех больниц. После суббот и воскресений вскрытий особенно много…
Костюкович вернулся в ординаторскую. Врач, которого он сменял, пил перед уходом кофе.
– Как дела? – спросил Костюкович.
– Три свежих инсульта. Два мужика и женщина.
– Куда положил? – поинтересовался Костюкович, помня, что в его палатах мест не было.
– Мужиков к себе, а женщину в первую неврологию, у нас все женские забиты.
Когда коллега ушел, Костюкович выложил из кейса пакет с едой, стетоскоп и тонометр, сунул молоточек в карман халата и мысленно попросил Бога, чтоб ночь прошла спокойно, никто не умер. Ночное дежурство – самое удобное время, чтобы привести в порядок истории болезней, тем более сегодня четверг, канун выписок, а у него завтра выписывалось четверо постинсультных.
Заперев ординаторскую, он отправился на вечерний обход.
Больница их – гигант на тысячу коек. Девятиэтажные корпуса соединялись застекленными переходами. И называлась она "Городская клиническая больница скорой помощи", куда везли круглосуточно. Этот пронизанный пассажирскими и грузовыми лифтами комбинат жизни и смерти находился на высоком плато, фасадом корпуса были обращены к раскинувшемуся внизу городу…
Закончив обход, дав распоряжения дежурившей с ним сестре, Костюкович вернулся в ординаторскую и сел приводить в порядок истории болезней.
Время шло незаметно, около двенадцати ночи вошла сестра.
– Марк Григорьевич, кофе? – предложила.
– Не прочь.
Она налила ему из своего термоса полную чашку и вышла. Он ел принесенные из дому бутерброды, запивал горячим кофе. Затем снова принялся за работу. В начале второго по внутреннему телефону вызвали в приемный покой. Слава Богу, оказалось только на консультацию. В два он прилег в маленькой комнатке, тут же, при ординаторской. И сразу заснул. Поднял его звонок – опять из приемного покоя, и опять консультация. Затем стало плохо трем больным, отправился к ним в палаты. Около четырех утра снова прилег, заснул глубоко, безмятежно, как дома…
В пять утра уже светало, небо над лесом порозовело, там всходило солнце, серпок луны поблек, словно истощился за ночь, и стал похож на кусочек оторвавшегося облачка. В эту пору шоссе было пустынным. Белая машина – "Жигули-шестерка" – замигала указателем левого поворота – там, ответвляясь от магистрали, в сохранившуюся ночную прохладу уходила дорога, затененная лесом. Проехав несколько метров, машина вдруг странно начала замедлять движение, сползла к кювету, и почти нависнув над ним правым передним колесом, остановилась. Водитель упал грудью на руль, бессильно уронив голову. Через какое-то время пассажир, сидевший рядом, выскочил из автомобиля и побежал к шоссе.
Так началось утро этой пятницы…
Очередной звонок-вызов пробудил Костюковича. Он вскочил, глянул на часы: десять минут седьмого, кончалось ночное дежурство, начинался новый день. Разгладив ладонями лицо и приведя в порядок волосы, Костюкович пошел к лифту. Внизу, в приемном покое, его уже ждал вызванный дежурный нейрохирург. На носилках лежал с закрытыми глазами молодой парень. Костюкович сразу отметил автоматизированные движения его левой руки, и приглядевшись, понял: коматозное состояние. И тут же нейрохирург как бы подтвердил:
– Кома. Артериальное 220 на 120. Полагаю, инсульт. Забирайте, коллега, он ваш, – сказал нейрохирург Костюковичу.
– Все-таки была автоавария, – заметил Костюкович. – Так что мой он или ваш… -…Давайте в реанимацию, там и решим, чей он, – сказал нейрохирург.
Костюкович повернулся и только сейчас заметил стоявшего в стороне молодого человека с кровоточащей ссадиной на щеке.
– Что с вами? – спросил Костюкович.
– Мы были вместе в машине.
– Подождите здесь, не уходите, – и обратившись к медсестре, сказал: Промойте ему ссадину перекисью…
– Ну что, мужики? – спросил дежурный реаниматолог, когда вместе с больным грузовой лифт поднял их на четвертый этаж.
– Автоавария, – сказал Костюкович.
– Давайте его на томограф, – по-командирски произнес нейрохирург.
Через пятнадцать минут рентгенолог бесстрастно изрек:
– Геморрагический инсульт.
– Я пошел, – победно произнес нейрохирург и удалился.
"Куда же я его положу? – гадал Костюкович, помня, что ни в 1-ом, ни во 2-ом неврологических отделениях мест нет. – Хотя бы часов до двенадцати дня, сегодня выписка, места будут… Разве что в чуланчик возле манипуляционной?.. Кровать, кажется, там есть…" Он шел по длинному коридору своего отделения, давая на ходу указания дежурной сестре:
– Готовь набор для пункции… Заправь капельницу…
Впереди них пожилой санитар двигал каталку с больным, время от времени продолжались все те же автоматизированные движения его левой руки, на локте ее Костюкович заметил небольшую, размером с пятак наклейку из лейкопластыря…
Закончив осмотр парня, сделав все необходимое, Костюкович вернулся в ординаторскую и взял еще свеженькую, незатрепанную историю болезни; в приемном покое заполнены были лишь строчки паспортных данных: Зимин Юрий Павлович… 20 лет… студент института физкультуры… улица Волынская, 17, квартира 4… Прежде чем начать подробные записи, Костюкович вспомнил, что внизу остался молодой человек, который был с Зиминым в машине. Он позвонил в приемный покой и попросил: если тот еще не ушел, пусть поднимется…
– Болит? – спросил Костюкович, взглянув на лицо вошедшего. – Как вас зовут?
– Покатило Володя… Это пустяк, – прикоснулся он к ссадине.
– Садитесь, Володя. Как это произошло?
– Мы были в гостях на даче, там заночевали. К восьми должны были вернуться на спортбазу в город. Ехали нормально, вдруг Юра ойкнул и повалился на руль, машину понесло в кювет, я рванул ручник, а потом через его ногу – по тормозам. Минут через сорок я поймал на трассе патрульную машину ГАИ. Они нас отволокли к посту, оттуда вызвали "скорую".
– Зимин не был выпивши?
– Да ну! Не пьем мы. Мы "сборники". Мастера спорта.
– По какому виду?
– По плаванию. Сейчас Юра готовился на Европу, а я в Будапешт – на Кубок Дуная. Так что насчет спиртного вы не думайте.
– Вы оба студенты инфиза?
– Ну… так… числимся…
– Скажите, Володя, а Зимин накануне не жаловался, что плохо себя чувствует?
– Как-то говорил, что затылок болит, вроде отлежал шею или во сне неудобно повернулся.
– Вы его родителям сообщили?
– У него только мать… Сейчас поеду к ней… А что сказать ей, доктор?
– Пусть приедет.
– А что у него доктор, опасное?
– Опасное.
– Так я больше не нужен?
– Да, идите…
Была уже половина восьмого утра. До конца дежурства оставалось полтора часа. Костюкович принялся заполнять историю болезни Зимина.
В начале десятого отделение ожило: санитарка протирала вогкой тряпкой полы, покрытые линолеумом, нянечка катила тележку с грязной посудой в раздаточную, ходячие больные возвращались из столовой в свои палаты, ординаторская заполнилась голосами врачей – началась короткая отделенческая пятиминутка. Когда она закончилась, Костюкович отдал старшей сестре истории болезней тех, кто сегодня выписывался:
– Наталья Петровна, у меня четверо: из шестой, восьмой и девятой. Как только в двухместной освободится койка, переведите туда немедленно Зимина, он в чуланчике, очень тяжелый…
Перед самым уходом он еще раз заглянул к Зимину. Тот лежал под капельницей. Почти ничего в его состоянии не изменилось, разве что чуть спокойней дышал, и несколько упало давление. Костюкович вернулся в ординаторскую, она была уже пуста, врачи отправились на обход. Он снял халат, открыл кейс, чтоб положить стетоскоп, тонометр и молоточек, когда вошел офицер милиции.