Вздохнув, он поднял со стула грузное тело и тяжело опустившись на колени, вытащил из-под кровати деревянный чемодан. Под лохмотьями лежала старая газета, а уж под нею – папка: серая, потускневшая от времени. На ней штамп "Хранить вечно", а посередине красивым профессионально-писарским почерком – "Дело N_1427. Оперативно-следственные материалы по розыску и обезвреживанию банды Иегупова Бориса Николаевича, 1918 г." Иегупов открыл папку. На первой же странице, приколотая ко всем документам сверху лежала записка – клочок оберточной бумаги, на котором было написано: "Дело расследованиемъ не закончено. Бесперпективно. В.Артомоновъ". Приподняв этот листок, Иегупов увидел фотографии, поселившие тогда в его душе кошмар. Он не стал листать странички, все их знал почти наизусть – не раз перечитывал. Закрыв папку, закутал ее в те же шуршащие газеты и, упрятав на самое дно, затолкал чемодан под кровать.

Пыхтя, опираясь на руки, Иегупов поднялся, погасил свет, в изнеможении рухнул, не раздеваясь на кровать. Он не боялся, что уснет, наоборот, знал, что сна не будет, пока воспоминания не пройдут свой путь и начало не сомкнется с концом в замкнутый круг. Лишь избавившись от них таким образом, выпив тридцать капель корвалола, удастся уснуть…

Уже в августе 1941-го года Старорецк оказался на выступе, который подрезала немецкая танковая колонна. Иногда тихой и скрытой душной ночью, когда в окнах домов не горела ни одна лампочка и не светил ни один уличный фонарь, как гул отдаленной предливневой грозы, долетала канонада. В городе шла эвакуация.

Антон Иегупов, страдавший хромотой из-за недоразвитости тазобедренного сустава (врачи предполагали родовую травму) в армию призван не был. Его вольнонаемным взяли в райотдел НКВД истопником. Выполнял он и переплетные работы. Поскольку был сирота, жил прежде у тетки, то уже в шестнадцать лет пошел учеником в переплетную мастерскую, овладел этой профессией. В подвале при небольшой котельной НКВД, которая работала на угле, он обжил чистый закуток, куда воткнул верстачок, на котором занимался переплетными работами.

Стояли знойные дни и душные ночи, но в топке котла гудело пламя: жгли архивные дела, боясь, что вывезти удастся незначительную часть, да и только за последние годы. В углу возле бункера с антрацитом лежала гора папок, бегом их сносили сюда сотрудники и снова мчались наверх, на второй этаж за новыми.

– Давай, давай, кочегарь, Антон! – подгонял лейтенант госбезопасности. Он был обязан присутствовать при этой операции.

Расшуровав длинной кочергой, звякавшей о колосники, нутро пламени, Антон швырял туда старые, пропахшие пылью папки.

Где-то ближе к полуночи лейтенант, глянув на часы, забеспокоился.

– Ты тут, Антон, помахай сам, а я сбегаю домой, поглядеть надо, как там мои собирают чемоданы. Жена одна, а у старшей дочери корь. Я постараюсь быстро.

Оставшись один, Антон продолжал швырять в огонь папки с тем же равнодушием, что и прежде, беря сразу по несколько штук, охапкой, но слежавшиеся, они горели плохо и через какое-то время он стал выдергивать из кучи по одной-две, бросал мимолетный взгляд на надписи на обложке и отправлял в топку. Все они были помечены приказом "Хранить вечно", и он только скользил взглядом по названию дела. Мало-по-малу освобождался угол, где лежали загнанные навсегда в чернила и бумагу минувшие годы и людские судьбы. Так он и наткнулся на линяло-серую тоненькую папку, на которой прочитал: "Дело N_1427. Оперативно-следственные материалы по розыску и обезвреживанию банды Иегупова Бориса Николаевича, 1918 г.". Антон остолбенел, потом подскочил к железной двери и задвинул щеколду. Его даже замутило от страха, склизкий пот облапил грудь и спину. Открыв папку, под листком с надписью "Дело расследованиемъ не закончено. Бесперспективно. В. Артомоновъ", Антон увидел две фотографии. На одной трое молодых мужчин, одного он узнал – своего двоюродного дядю Бориса Николаевича Иегупова. Лицо его на снимке было обведено черным кружком. Тетка, сестра матери, воспитавшая Антона после смерти его родителей, как-то упомянула об этом Иегупове не очень хорошо. На обороте снимка было написано "Борисъ". Второй снимок, большой, был групповым, человек пятнадцать-двадцать. На нем лицо дяди тоже было обведено, то ли черной тушью, то ли черными чернилами.

"Сжечь!" – мелькнуло в голове, и он шагнул к топке. Но звало желание прочесть, узнать, что же там, меж серыми обложками, кто в действительности, его дядя? "Спрятать?" – выскочил вопрос. Он понимал, где работает и что произойдет с ним, если это обнаружится. Однако загадка терзала, любопытство и беспечность молодости одолели осторожность, и быстро вытерев ветошью черные от угольной пыли руки, Антон достал из рассохшейся старой тумбочки, где держал мыло и чистую одежду, несколько газет, завернул в них папку и выкопав в бункере ямку, сунул ее туда и засыпал углем. Все он делал торопливо, сосредоточенный только на одном упрятать! Затем зачерпнул алюминиевой кружкой теплой воды из ведра, жадно выпил, утер рот и подбородок и глубоко вздохнул. Суетливость и напряжение первого страха прошли, и уже в каком-то бездумном отупении он стал с лихорадочной поспешностью, чтобы наверстать время, швырять кипы папок в топку…

– Кто-то снаружи дернул дверь, затем постучал.

– Кто? – спросил Антон.

– Я, я! – отозвался голос вернувшегося лейтенанта. – Ты чего заперся? – входя, спросил он.

– Страшно чего-то стало, – отвернулся Антон, наклонился за очередной порцией папок, боясь встретиться взглядом с лейтенантом.

– Много осталось? – лейтенант посмотрел в угол.

– Нет, горит хорошо, – вымученно улыбнулся Антон.

– Молодец, – похвалил лейтенант.

К рассвету управились. Перед уходом лейтенант сказал:

– Иди домой, помойся, поешь, малость отдохни. Собери вещички, самое нужное, будем тебя эвакуировать, оставаться тебе тут нельзя – в НКВД работал. Ясно? Даю тебе на это два часа. Явишься ко мне…

Когда лейтенант ушел, Антон подождал, пока утихли его гулкие, поднимающиеся из подвала по бетонным ступенькам шаги, снова запер дверь, открыл папку, смахнул с нее пыль, завернул в кусок рогожи и вышел из котельной во двор, двинулся не к проходной, а на хозяйственную его часть, где был гараж, конюшня и склад. Он знал, что там есть калитка. Она тоже охраняется. Но Антон всегда приходил на работу и уходил через нее – так было ближе, не надо было огибать весь квартал. Часовые знали его, привыкли и не обращали внимания.

На хозяйственном дворе суетились люди в форме. Стояло два автофургона и полуторка. В них грузили ящики. Он благополучно вышел за калитку. Пройдя метров сто, не выдержал и, припадая на больную ногу, побежал так быстро, как позволяла хромота. Улица была тихая, пустынная с маленькими домами, палисадниками и садами. Затем, отдышавшись, пошел шагом, постепенно возвращаясь мыслью к тому, что произошло. Человек, запечатленный на фотографиях, лежавших в папке, был вне всяких сомнений его двоюродным дядей. Живым Антон его никогда не видел, когда тот исчез, Антону было около года, но он запомнил его по снимку, который лежал среди прочих в толстом альбоме тетки: она сохранила этот альбом, принадлежавший матери Антона, как память о своей сестре. На той довольно большой фотографии был изображен молодой человек, а на обороте имелась дарственная надпись: "Дорогому брату Сереже и его милой Лизе". И тут же подскочила мысль: как же его, Антона, взяли на работу в НКВД? Рассуждая, он пришел к единственно здравому ответу: дело и Иегупове, как бесперспективное, сдали в архив еще тогда. За десятилетия оно под грузом других дел осело на такое дно, что в него больше никто никогда не заглядывал. Отец его и мать умерли от тифа в апреле 1918 года, когда Антону шел четвертый месяц. И в анкете Антон не солгал, написав, что сирота. Тетка года за два со своей смерти – то ли в 1936, то ли в 1937 – альбом тот с какими-то еще бумагами все же уничтожила. Она работала на почте простым оператором, но была из "бывших", дворянка, и, как помнил Антон, часто по разным поводам говорила ему: "Мало ли что…" Дома, помывшись и поев, он стал укладывать чемодан – старый, деревянный, с медными уголками. Вещей было немного – костюм, перешитый из давнего отцова, три самых целых, с непротершимися воротниками сорочки, белье, две простыни, одеяло пикейное, с выцветшим в виде рубчиков узором, отобрал не очень перештопанные носки. Папку, завернув в несколько газет, он затолкал на самое дно. Читать сейчас не было времени. В две отдельные чистые тряпки уложил кое-что из еды, два куска хозяйственного мыла, три коробки спичек. Все это втиснул в чемодан и, оглядев прощально комнату, вышел, запер, ключ упрятал под половик, не предполагая по молодости, что расстается навсегда с этим домом, где поселился с теткой, когда ее выселили из собственной большой квартиры в 1922 году.