— Так что же?

— Ты возьмешь меня в этот день с собою в палату.

— Что тебе там делать?

Мари с улыбкой взглянула на мужа, как будто не веря тому выражению презрения, с каким были сказаны им последние слова. Надо заметить, что она была права.

— Ты будешь говорить, я буду слушать, — сказала Мари.

В ответ на это Эмануил, поцеловав жену, прибавил:

— Ты ангел.

— Так я не ошиблась? — спросила она.

— Нет.

— А ты — ребенок, у которого опасно отнимать его игрушку.

И молодая женщина обвила руками голову мужа.

В поступках графа относительно его дочери проглядывала какая-то неземная любовь. С тех пор, как он увидел ее прекрасною, кроткою, невинною, он почувствовал в душе своей присутствие неведомого ему доселе чувства. Ему казалось, что жизнь его дочери была его жизнь; он просил Творца простить ему его прошедшие заблуждения, чтоб их отражение не было пятном этому чистому созданию, которое было теперь возле него. Он не мешал графине вести свою обыденную жизнь, полную суеты и тщеславия, и молча носил в груди своей любовь к дочери, которая сделала его лучше и была его хранителем. Пока Мари не знала еще иной привязанности, кроме любви к нему, он был невыразимо счастлив; но едва только он заметил, что для ее счастья ей нужно другое чувство, как ревность сжала его сердце. Однако он с твердостью оттолкнул от себя эту мысль, ибо любовь родителей выражается большею частью в тех жертвах, которые приносят они для счастья своих детей.

В день свадьбы дочери, когда она, восторженная и счастливая, не отходила от любимого человека, граф думал о себе. Он один сидел в своем кабинете, грустный, как сраженный сильным горем, и со слезами на глазах повторял: «Она любит другого!»

А между тем, он не мог быть счастливым, не препятствуя ее счастью, и в силу самоотвержения и покорности воле провидения, которые так свойственны каждому отцу, когда дело идет об их детях, граф покорился судьбе и стал думать, как бы упрочить будущность своей дочери.

Весьма естественно, что приобретенные им опыт жизни и знание людей заставили его дать последний совет своей дочери, который, как только она ему последовала, был принят Эмануилом с радостью. К тому же теперь она сама сделалась целью честолюбивых планов Эмануила. Человек с душой всегда хочет высоко поставить любимую им женщину, выказав ей всю силу своего духа и гения, — он старается обновлять любовь, дополняя ее удивлением им. Никто не может быть тщеславнее женщины. У нее есть честолюбие, которое возвышает ее, если ее стремления достигнуты мужем, и губит ее, если они исполнены ею самою. Кроме любви, удовлетворяющей желания ее сердца, женщине нужно еще имя, которым бы могло удовлетвориться ее тщеславие; ей нужно, чтоб это имя затмевало всех своей известностью, и редко бывает, чтобы женщина обманула того человека, которому она обязана этим именем. Все эти рассуждения представились уму Мари, она аплодировала себе, предупредив желание, которое рано или поздно, но непременно поднялось бы в душе ее супруга.

Итак де Брион опять показался в палате, где его появление произвело сильное впечатление. Там действительно был поднят важный вопрос, и уже несколько дней Эмануил, зная в чем дело, жалел о своем отсутствии, которое походило на отступление от высказанных им убеждений. Дело шло о возвращении изгнанных принцев. Почти вся палата была против этого предложения, когда де Брион взошел на кафедру.

О, как забилось сердце Мари в эту минуту! Ее взгляд, ее душа, все ее существо прильнуло, так сказать, к губам оратора. Каким слабым созданием чувствовала она себя, когда она прислушивалась к могуществу и силе этого голоса, раздававшегося над собранием! Говорящий казался ей вовсе не тем, кем он был еще вчера, когда, припав к ее ногам, он шептал ей слова любви.

Велик был в эти минуты Эмануил, и всякий раз, когда в честь его раздавался гром аплодисментов, он устремлял свои глаза в тот уголок, где, покрытая вуалью, сидела Мари, трепещущая от страха и удивления. Эмануил, разумеется, хотел возвращения изгнанников; он хотел, чтобы Франция торжествовала не только над другими государствами, но и над собою, и чтоб она, славная своим могуществом, могла гордиться своим доверием и снисхождением. Все, что он предлагал, было возвышенно, справедливо, благородно. Все присутствующие были в восторге; но вопрос был отложен до следующего раза. Это было поражением для Эмануила, но такое поражение стоило торжества — в нем побежденный был выше победителя. Давно уже смолк его голос, но Мари все еще продолжала слушать; ей казалось, что слова ее мужа все еще носятся по залу, ибо она внимала им не только слухом, а всею душою, всем сердцем.

Но здесь же была женщина, на которую речь де Бриона производила совсем другое впечатление, — то была Юлия, также покрытая вуалью, но бледная и страшная в своем негодовании. Чем более росла слава де Бриона, чем более она понимала его величие, тем сильнее ненависть бушевала в ее сердце.

Мы сейчас узнаем, что затевала она. Многие иногда невольно обращаются к предопределению рока, этой таинственной силе, которая всюду следит за человеком на пути его жизни, как вор и грабитель выжидают путешественника на пути его странствования.

Юлия, зная, что в продолжение стольких месяцев Эмануил не показывался в палате, и слыша о его намерении уехать с женою в Италию, пришла в отчаяние при мысли, что жертва, обреченная ею на мщение, могла легко избегнуть ее козней; ибо, как мы узнаем позже, она много уже потратила на приготовление, чтоб отказаться от своей цели. Но когда она узнала, что де Брион возвращается опять к активной деятельности, она хотела присутствовать при его вступлении, как его злой гений, или, по крайней мере, как злое предзнаменование. Эмануил, разумеется, и не подозревал даже о ее присутствии. «Эмануил силен, — подумала она, слушая его речь, — он счастлив и покоен, — прибавила она, видя его садящимся в карету с женою, — о, как бы хотелось мне, чтобы когда-нибудь и эта сила, и это счастье рассыпались бы под моим дыханием и упали бы к ногам моим».

Невинная Мари ничего не знала: так голубка, кружась в воздухе, часто и не подозревает, что хищный ястреб распускает над нею свои когти. Мари испугалась только одного, что в то же время составляло и ее гордость, — испугалась могучего красноречия своего мужа, которое дало ей понять, каких тревог жаждала пылкая душа де Бриона. Вот отчего Мари, приехав домой, с чувством страха взглянула на него, бросилась к нему на шею и спросила:

— Ты все еще любишь меня, не так ли?

— К чему этот вопрос? — отвечал ей Эмануил кротким голосом.

— Потому что, слушая тебя в палате, друг мой, я узнала идеи, кипящие в уме твоем, и теперь думаю, что моя тихая любовь не составляет многое в твоем существовании, и, не будучи в состоянии поддержать его, она будет недостаточна, когда в случае твоего падения на избранном тобою поприще тебе одному придется искать утешение; я чувствую мое ничтожество перед тобою; я завидую Франции и говорю себе: Франция дает тебе славу, я же даю тебе только мою жизнь и жалею, что посоветовала тебе снова вступить в палату.

— Не страшись этого, дитя! Ты есть и будешь всегда любимица моей души и возлюбленная моего сердца. Позволь мне удовлетворять там лихорадочную необходимость деятельности, и то счастье, которое ожидает меня на пороге моего дома и которое я пью с твоих уст, покажется мне еще выше. Впрочем, я остаюсь твоим рабом, столько же покорным, сколько и счастливым. Скажи слово, моя прекрасная подруга, и эта бурная река обратится в тихий ручеек, буря сменится невозмутимою тишиною, ты дашь мне другое существование, мы сольем наши жизни в одну, полную очарования; забудем свет, уедем отсюда без воспоминаний о прошедшем и без страха за будущее! Хочешь?

— Нет, нет, мой Эмануил, тысячу раз нет! Пусть жизнь твоя исполнит свое предназначение, любовь моя к тебе — в то же время и гордость. Я хочу удивляться тебе столько же, сколько и люблю. Все, чего я прошу у тебя, это сберечь для меня в твоем сердце надежный уголок, в котором бы никому, кроме меня, не было места.