«Добрая, добрая Клементина, ты должна была заметить из последних моих писем, ежели ты еще любишь меня по-прежнему, что я скучаю и грущу. Не знаю, оттого ли, что дни стали холодны и дождливы, или оттого, что я по природе склонна к задумчивости. Вот в такие-то минуты я особенно жалею, что ты далеко, ибо ты знаешь, когда часы тянутся вяло и медленно, невольно как-то думается об отсутствующем друге. Де Брион почти не выходит из палаты. Я часто посещаю отца, но зато целые вечера, которые мой муж проводит среди своих занятий, я провожу за чтением; но книги немного могут доставить удовольствия, особенно в мои годы, как бы они ни были прекрасны и интересны.

Конечно, это время продлится недолго. Дождь льет беспрерывно, и его справедливо было бы назвать богом скуки. О, если Юпитер изобрел золотой дождь, чтобы соблазнить женщину, то очевидно, он выдумал обыкновенный, чтобы наказать людей.

Эмануил все так же добр ко мне, и если он изменился в чем-нибудь, так только в том, что любит меня сильнее прежнего. А между тем, у меня есть соперница и соперница, на которую я сама указала ему, — это политика. В жизни людей и так много горя и неизбежных несчастий; нет, нужно было, чтоб они сами создали себе последнее. У иных муж служит в армии и, когда он возвращается с потерянной рукой или ногой, сознаюсь, это очень грустно, но все-таки он остается, если не целый телом, то — всем сердцем со своей супругой. Но что сказать тебе о той борьбе на словах, поле битвы которой — кафедра. Ненависть и страсти в ней так же глухи, как неясен возбуждаемый ими ропот. Боец иногда устает в ней, но никогда не пресыщается и на другой же день снова начинает ее с тем же усилием, с той же волей, ибо все та же страсть грызет его душу.

А кажется, есть на земле райские уголки, забытые Богом: Италия, Испания, Восток. Кажется, каждому сердцу даны неземные наслаждения: дружба, вера, любовь — но вместо того, чтобы побывать в этих уголках, могущих возвысить мысль, люди избрали страсти эгоистические, чтобы не сказать ненавистные; страсти, на которых они основывают свою славу, как будто можно громким именем прикрыть безобразие дела, как покрывают скелет золотой короной и пурпурной мантией. Нет, долго еще будут они безумствовать. Если когда-нибудь хоть один из них был предметом чистой и святой любви; если чья-нибудь любовь слилась с другой любовью, преданною и вечною, — так это Эмануил. У меня нет иной мысли, кроме него, ни одной мечты, которая бы не была им украшена, ни одной надежды, которая не клонилась бы в его пользу. А он? Вместо того, чтобы проводить со мною целые дни, вместо того, чтобы скрыться куда-нибудь и разделять со мною наше счастье, он живет в палате. Палата! Завидная слава! Прекрасное возмездие! Тратить на кафедре свой голос, а сердце для того, чтобы прибавить лишний титул к своему имени, дать одну минуту торжества своему честолюбию, тогда как столько приятных слов могли бы мы сказать один другому.

Между тем, я не имею права упрекать его: то, что я осуждаю теперь, еще так недавно увлекало меня; и теперь все газеты говорят о нем. Когда я вижу, каким блеском окружено его имя, — я переполняюсь гордостью, счастьем; я забываю число грустных часов, которыми я заплатила за одну минуту торжества; этому-то торжеству я обязана радости моего мужа; вследствие его он приходит домой менее задумчивым, менее озабоченным и снова становится для меня тем, чем внутренно никогда не перестает быть, — пламенно любящим мужем. Но что утешает меня — хоть правду сказать, я вовсе не так несчастна, чтобы нужно было искать утешений, — так это будущий ребенок, который сам по себе будет иметь тысячу раз более силы, чем все политические деятели сего мира. Когда Эмануил говорит со мною об этом — его глаза горят всем пламенем чувства, сжигающего его душу.

Ты тоже не кажешься мне слишком несчастливой. Как завидно ты создана! Ты освещаешь все, к чему приближаешься, и несчастье не посмеет приблизиться к тебе. Продолжай же такое существование, милая Клементина, — это тоже не последнее утешение, когда знаешь, что любимые нами существа счастливы; потому что в минуты горя можно приехать к ним и порыться в их сердце, как в кошельке друга. Как доволен должен быть тобою твой муж и как он должен обожать тебя! Вы оба составляете очаровательную пару. Я отсюда вижу твою насмешливую мину и вечную улыбку, которыми ты заставляешь его сердиться и платить поцелуем за твои проделки.

Наконец, прелестная моя г-жа Барилльяр, не считай мою печаль серьезною и не ищи в ней того, чего в ней нет действительно. У меня есть минуты, бесцветные более обыкновенного, в которые я и пишу тебе. Ты не должна порицать меня за это, ибо это может служить доказательством моей доверенности и привязанности. Памятны тебе вечера, проведенные нами в пансионе, когда мы садились друг возле друга, склоняли голову на руки и наблюдали, как потухал огонь камина среди общей тишины и спокойствия? В это время мы обыкновенно составляли наши планы: теперь эти планы приведены в исполнение. Итак, мы заняли свои места в жизни действительной! Сколько перемен в течение нескольких месяцев! Скажи нам тогда кто-нибудь, что теперь мы обе будем уже замужем, мы бы не поверили, а между тем, это была бы истина. Как живо наполняются событиями дни, месяцы и годы; как быстро идут одно за другим ежедневные волнения! За исключением двух, трех часов, которые Эмануил проводит в палате, остальные летят незаметно. Вечера только тянутся вяло. Подумай, что, живя среди удовольствия, я не принимаю в них ни малейшего участия. Мы редко выезжаем в театр и то только в оперу, где я иногда бываю с маман; но теперь опера закрыта. Эмануил не любит света. Шум спектаклей и балов его утомляет; и так как он жертвует собою, когда выезжает со мною, то я предпочитаю жертвовать собою для него моим удовольствием и остаюсь дома. Но тогда он тотчас садится за работу, и я ревную его к бумаге, на которой он пишет, к мысли, которую он обдумывает, к перу, которое он держит в руках. Так что часто, даже всегда, мне делается скучно видеть его за этим занятием. И вот я отбираю у него бумагу и заставляю его сосредоточивать на мне одной все его внимание, что, надо сказать, он и исполняет необыкновенно мило.

Однако надо же быть снисходительным к тому, кто нас любит, а он меня любит сильно. Каждый день он убеждает меня в этом, проявляя то новую заботу обо мне, то самую нежную предупредительность. Он редко является ко мне без сюрприза, который отдает мне с улыбкой и весьма довольный, что я поражаюсь неожиданным подаркам; но эти драгоценные сюрпризы лежат у меня без употребления. Они, как осужденные, заключаются в ящик, и я уверена, что все они выйдут из моды прежде, нежели их кто-нибудь увидит. Иногда мы обедаем у одной из сестер Эмануила, престарелой девы и порядочной ханжи. Я не встречала женщины более угрюмой и скучной. Быть может, она и имеет добрую душу, но доброта эта у нее прикрыта самыми неумолимыми правилами. Она не извиняет ничего, и я невольно избегаю тех, кому судьба не дала права быть женою и матерью и кого Бог лишил самых благороднейших чувств сердца: любви к мужу и любви к детям. Мне не хотелось бы, чтоб эта женщина могла когда-нибудь упрекнуть меня за что бы то ни было. Эмануил, как кажется, разделяет на этот счет мое мнение, потому что он питает к ней более уважение, чем привязанность.

Отчего ты не хочешь приехать в Париж? Тебя ждали сюда весною — весна прошла, и я все-таки тебя не видела. Если муж твой не может ехать, приезжай одна. Париж не погубит тебя, тем более что в нем ожидает тебя суета.

Пожалуйста, не тревожься, если письмо мое покажется тебе написанным под влиянием грусти. Ведь серые тучки, затмевающие в жаркий летний день солнце, ни для кого не предрекают зимы, а иногда даже не дают и дождя».