«Что если я влюблюсь в нее!» — было первою мыслью де Бриона, когда уехала Юлия.

Но когда она садилась в карету, то туалет ее уже был приведен в порядок, лицо спокойно, как будто она вышла из модного магазина, и в голосе, когда она приказывала кучеру, не было заметно ни малейшего волнения. «В министерство внутренних дел!» — сказала она.

Через четверть часа карета остановилась у подъезда, и Юлия отдала сама письмо швейцару, которое он тотчас же отнес к секретарю министра.

До самого вечера Эмануил оставался под обаятельным влиянием утреннего визита, и в нетерпеливом ожидании он чувствовал, что твердость его распалась пред волею этой женщины, не без ужаса он увидел, что и в нем была слабая сторона, доступная тем сердечным волнениям, которых он старался избегать всеми силами; потому что, как мы сказали, ему не удавалось еще сталкиваться с женщиною, которая хоть сколько-нибудь походила бы на Юлию. И вот воспоминание о женщине впервые поселилось в его душе, сердце его сильно билось; раскаяние, зачем он принял визит, и надежда с нею увидеться одинаково мучили его; однако воля и привычка владеть собою не могли же совершенно исчезнуть перед одним только обещанием Юлии; ему оставалось еще средство забыть ее, одно только средство — это обладание ею. И если он не видел уже возможности победить страстное желание, то напрягал все усилия, чтобы пламя любви не охватило его сердце. «Лишь только желание удовлетворено, — рассуждал он, — и эта женщина будет для меня тем, чем и все остальные».

Однако в девять часов вечера Эмануил был уже у Юлии; он увидел ее такою же, как и в ту минуту, когда прощался с нею, только шаль и шелковое платье были заменены белым пеньюаром, которого прозрачные складки дозволяли любоваться глазу всем тем, что утром было доступно одной мысли. Она жила на улице Тэву, занимая огромный отель, славившийся в Париже своею роскошью и комфортом. Юлия понимала до тонкости науку Язона; она знала, что человек, явившийся на первое свидание, видит только женщину, готовую пасть в его объятия, и потому-то она старалась придать своему падению возможно большую поэзию. Она была развратна, но самый разврат ее имел особенный характер; она не рассчитывала на одну силу своих обаятельных чар, но прибегала еще к посредству ума и роскоши. Переступая ее порог, с надеждою быть ее любовником, человек вдруг как бы отделялся от мира — он дышал иным воздухом. Едва только дверь спальни затворялась за ним — он не знал уже, как из нее выйти, да если б и знал, то не захотел бы воспользоваться этим знанием. Цветы, кружева, ковры, благоухания, — все сливалось в одну цель — воспламенить чувство — и превращало эту комнату в храм наслаждений. Ни малейшего шума не могло проникнуть в это убежище, которого стены, казалось, поглощали звук страстных слов, так часто повторяемых и всегда замиравших без отголоска в шелковых складках гардин и алькова. Туалет Юлии гармонировал с этой обстановкой.

Когда Эмануил вошел, она лежала на мягком диване, в самой очаровательной позе Одалиски; часть ног была видна из-под широких складок ее батистового пеньюара, и по привычке ли, или по расчету кокетства ноги ее были голы и, казалось, едва удерживали белые атласные туфли, готовые соскользнуть с них ежеминутно; нечего и говорить, что эти ноги были так белы, так малы, такой изящной формы, что им позавидовала бы каждая из богинь древней Греции.

Увидев де Бриона, она протянула ему руку, пожав которую, ему легко можно было догадаться, отчего ее рука и дрожала, и горела в одно и то же время.

Не будем рассказывать читателю, что произошло с этой минуты до утра следующего дня, когда Эмануил уже отворял дверь своего кабинета; скажем только, что переход от грез к действительности испугал его еще более.

Через час ему доложили о приезде барона де Бэ.

— Здравствуйте, любезный друг, — сказал барон, — я боялся уже не застать вас.

— Отчего? — отвечал Эмануил, протягивая ему руку.

— Оттого, что когда я был вчера у вас около половины десятого, то ваш человек имел неосторожность сказать мне, что вы не будете ночевать дома; так дело кончено? Очаровательная Юлия Ловели отдалась вам или, правильнее, вы отдались прелестной женщине!

— Увы!

— Я сию минуту встретил ее…

— Странно! Еще не прошло и часу, как я от нее вышел.

— Тем не менее, это была она.

— Куда же могла она отправляться?

— Вот уж этого я не знаю! Неужели вы ревнуете ее?

— Конечно, нет.

— Берегитесь, любезный друг! Если вы ревнивы, то вам много будет хлопот и огорчений; вчера в клубе мы много о ней говорили.

— Разве там знают ее?

— Все без исключения.

— Так, значит, она не более как камелия…

— Да, только все единогласно признают, что из известных женщин Парижа она всех умнее, привлекательнее, богаче.

— У ней есть состояние, говорите вы?

— Должно быть; иначе она не могла бы вести такой образ жизни и прожить три месяца без любовника; говорят, впрочем, что ее особенность заключается в необыкновенном уменье превращать своих любовников в друзей, а так как все ее любовники принадлежат исключительно к высшему кругу, то и выходит, как нам и говорил де Гриж, что нет женщины, которая была бы окружена таким любезным, приятным, таким усердным кружком обожателей, как Юлия. Однако, несмотря на все, есть что-то в этой женщине, что заставляет не доверяться ей слепо; она слишком умна и слишком скрытна для своего положения. Она изучает своих любовников от родословной до их образа мыслей, она разберет в подробности каждого, тогда как никто из них ни слова не в состоянии сказать ни о ней, ни о ее действиях; она следит за всеми вопросами, которые чужды даже самым образованным женщинам; она с необыкновенным тактом вкрадывается в доверие, так что скоро делается поверенною и перестает быть любовницею. Рассказывают, что ее состояние досталось по случаю узнанной ею тайны, которую она перепродала кому-то; но всего страннее, что все те, которые служат собственно ее целям, — ее искреннейшие защитники. Берегитесь, Эмануил! Эта женщина владеет каким-то страшным талисманом; она, кажется, перещеголяла Аспазию, Цирцею, Мессалину и Клеопатру, и ко всему-то этому она хороша, как Венера. Берегитесь! Она овладеет вами силою ума и наслаждений, а в вашем положении нужно остерегаться подпасть в зависимость от подобной волшебницы.

— Вы правы, барон, и я благодарю вас за дружеский совет; я сам предчувствовал то, что вы сказали, и не могу не согласиться, что в этой женщине есть что-то такое, чего я не замечал ни в одной из тех, кого знал прежде. Если же я боюсь чего-нибудь, так это не то, что она овладеет моей тайной, у меня их нет, да я и привык к молчанию; но я боюсь, чтоб она не увлекла меня совершенно, не поглотила бы и моей жизни, и моих мыслей. К счастью, еще не поздно — и завтра все может быть кончено.

— Прекрасно, любезный друг! Пошлите ей 100 луидоров и оставьте ее; не нужно даже ей показывать, что ее принимают иначе как продажную женщину. Но решено ли это? Вы знаете, я люблю вас, — продолжал барон, дружески пожимая руку Эмануила, — и я пришел к вам именно затем, чтобы дать вам благой совет. Эта связь может дать пищу вашим врагам, а этого не следует; не забывайте, что перед вами славная и блестящая карьера, на которой каждый камень может быть причиною вашего падения. Будьте же осмотрительны и любите только тех, кто истинно заслуживает вашей любви; впрочем, ведь мы все-таки уедем завтра?

— Да.

— Прекрасно! Вы не сердитесь на меня? Так завтра я пришлю за вами карету в 10 часов. Будете ли вы готовы к этому времени?

— Я не заставлю себя ждать.

— И вы отправитесь без сожаления?

— Совершенно, тем более что еще до вашего прихода я уже решился уехать.

Барон пожал руку Эмануила и вышел. Минуту спустя слуга де Бриона подал ему письмо; он узнал почерк, Юлия писала следующее: