Мари шла за ним бессознательно; но, дойдя до дверей, она бросилась к постели умирающей, глаза которой уже остановились без движения, хотя неровное дыхание еще подымало грудь.

— Вы долго будете говорить со мною? — спросила Мари графа.

— Нет, дочь моя, скоро ты опять придешь сюда и тогда уже можешь не оставлять больной.

Когда граф запирал двери спальни графини, Марианна шепнула ему что-то; он еще быстрее повел за собой дочь, которая, услышав шаги, раздающиеся на лестнице, не могла удержаться от самых плачевных предположений.

— Но что же там такое? — вскричала она, наконец, и зарыдала.

— Нужно, — отвечал граф, — чтобы никто не мешал священнодействию.

— А, последнее!.. — произнесла Мари и упала на колени.

Слезы остановились: ее горе было слишком сильно, чтобы плакать; но когда слезы высыхают в глазах, они падают на сердце и давят его. Бедная женщина задыхалась, так что граф отнес ее на кровать, хотя она непременно хотела видеть графиню. «О, матушка, матушка!» — могла она только сказать и в судорожных конвульсиях ломала руки, порывалась сойти с постели, не узнавала ни отца, ни мужа, удерживавших ее; доктор влил ей насильно несколько капель какого-то лекарства, вследствие чего силы ее оставили, и она впала в состояние беспамятства. Десять дней и ночей провела она в тревоге и без сна, что было не по силам ее слабому организму.

Наконец дыхание ее стало ровнее, она заснула.

Долго спала она; когда она проснулась, было уже темно. Мари провела рукой по лбу, как бы желая припомнить что-то; окружающая ее тьма и тишина приводили ее в ужас, и она, боясь пошевелиться, стала звать отца. Но никто не отвечал ей: она была одна в комнате. Тогда она встала и ощупью отыскала двери, растворила их, повсюду — та же мертвая тишина, то же молчанье; она пошла далее и, пройдя анфиладу комнат, добралась, наконец, до порога спальни матери.

Прижавшись к двери, она стала прислушиваться, что делала и прежде, но теперь ничего не долетало до ее слуха; она растворила двери, и свет одной восковой свечи поразил ее уже десять дней тревожащееся воображение. Вот что она увидела: граф д’Ерми стоял у окна, несмотря на холод и дождь, лившийся на улице; барон де Бэ сидел у постели, облокотясь на подушку и поддерживая голову рукой, он плакал; Эмануил стоял возле графа и держал его руку; Марианна плакала; доктор уходил, его присутствие было уже не нужно — графиня скончалась.

Смерть графини была для г-жи де Брион тяжелым ударом. Ее отчаяние доходило до безумия, и она становилась по временам немой и глухой ко всему окружающему. Утешения отца вызывали улыбку на ее бледных губах, и глаза наполнялись слезами, но это ненадолго; она снова входила в ту же апатию, в то же изнеможение; казалось, что силы ее уже истощились, и она сделалась неспособною страдать.

Потеря матери была первым горем, поразившим Мари, и потому-то оно и было так сильно. Болезнь матери и ее смерть были так внезапны, что бедная молодая девушка не верила еще в действительность совершившегося, принимая ее за тяжелое сновидение. Непонятно, с каким трудом ум наш свыкается с идеею смерти и как тяжело ему понять, что существо, которое мы любим, которое мы привыкли видеть и слышать, — делается неподвижным, холодным трупом; но тем не менее надо же было убедиться в печальной истине. Окружающие ее, как и она, сомневались и горевали; бледный лик матери был перед ее глазами: она прикладывалась к ее оледеневшим устам, к ее остывшей груди, к ее закрытым глазам, которые она закрыла сама же — печальный долг, который она не думала выполнить так одновременно. Что касается Эмануила, он страдал, видя, как страдает его жена; он брал ее руки, целовал их, потом утешал — но, как бы то ни было, рана ее сердца была слишком глубока, чтоб эти утешения могли так скоро облегчить боль.

Барон де Бэ, поняв свое ложное положение, час спустя после смерти графини простился с графом, который сокрушался не менее других очевидцев этой печальной драмы.

Наступившая ночь была бесконечна для Мари: ей чудилось каждую минуту, что усопшая входит к ней в спальню, и она не смела закрыть глаз, отягченных усталостью и слезами. Наутро друзья и знакомые графа приехали его навестить, и в списке между ними было и имя Леона де Грижа, который и во время болезни не пропускал ни одного дня, чтобы не заехать узнать о состоянии больной — что, несмотря на горе, Мари заметила с немалым удовольствием.

На следующий день были похороны.

Пока везли смертные останки графини в церковь, Мари написала Клементине: ей нужно было поделиться с кем-нибудь своим горем. Она рассказала подруге своей все, что произошло в эти 10 дней; Мари горько плакала над этим письмом и, окончив его, вошла в комнату усопшей, пересмотрела все вещи, особенно любимые покойницей, опустилась у ее кровати и молилась так долго, что граф и Эмануил застали ее еще на коленях, когда вернулись с печальной процессии.

Само время как-то гармонировало грусти: небо было серо, улицы грязны, снег падал мокрыми хлопьями.

Весь дом оделся в траур, лица всех обитателей его были мрачны. Граф, Эмануил и Мари целый вечер провели молча, как будто думали, что первый, кто бы решился сказать слово, поразит остальных ужасом. Часов в одиннадцать они разошлись.

Мари все еще не верила в смерть матери; она была так счастлива два последних года, что не могла понять, откуда пришло к ней это горе. И вспомнила она все случившееся в продолжение этого времени: все обстоятельства, в которые вмешивалась ее мать, проходили теперь перед ее глазами, разделяя такою страшною пропастью прошедшее от настоящего, что она невольно говорила себе: «Нет, нет! Это невозможно!» — и заливалась слезами.

Потеря жены произвела и на графа тоже сильное впечатление, не потому чтоб он действительно сильно любил графиню, но он любил в ней мать Мари, скорбь которой и была, так сказать, скорбью графа.

— Папа, — сказала Мари отцу, — в комнату, в которой скончалась маман, следует оставить навсегда в том виде, в каком она была в последние минуты ее жизни, чтобы ничто не могло изменить наших о ней воспоминаний.

— Хорошо, — отвечал он, — пусть будет так, как ты хочешь. Возьми же и ключ от этой комнаты и приходи сюда, когда вздумаешь помолиться о той, которой уже нет между нами. Пусть все остается так, как было при ней, по крайней мере будем думать, что она только временно оставила нас, и постараемся забыть, что она не вернется.

Тотчас же после этого разговора граф вошел в комнату покойницы. Уверившись, что ему не помешают, он подошел к шкафчику, ключ от которого был постоянно при графине, — и растворил его. Много бумаг было во всех ящиках этого шкафчика: бумаги эти были письма, написанные, видимо, не одним и тем же почерком. Беглого взгляда было достаточно, чтоб угадать содержание этих писем — в них говорилось о любви. Нужно ли описывать мысли, поднявшиеся в уме графа, когда он узнал, что столько лиц писало о любви женщине, принадлежащей ему по закону людей и Бога.

— Бедная графиня! — сказал граф, бросая в камин эти послания, не посмотрев даже на подписи писавших их, — вот история всей ее жизни.

И грустно смотрел он, как листки бумаги корчились, загорались и, наконец, обратились в пепел.

Ничего не может быть занимательнее, как перебирать переживающие нас бумаги; едва принявшись перечитывать прошедшее, кажется, не оторваться от этого занятия. От писем, содержание которых он не хотел даже и знать, он перешел к другим бумагам и нашел множество записок, лоскутков, безделушек, — все то, что составляло счастье жизни графини. Тут попадались ему и приглашения на балы, и стихи, и дружеские послания, и признания — словом, все, что образует, так сказать, целую жизнь светской женщины.

«Что же осталось теперь от всего этого?» — спросил он себя, продолжая бросать в камин одну за другой эти страницы прошлого.

Однако эта смерть влила еще более пустоты в существование графа и еще сильнее привязала его к дочери.