«Что если судьба лишит меня и дочери? — думал он. — Что тогда будет со мною?..»
Клементина приехала в Париж; теперь ничто не могло удержать ее: отказываясь разделить удовольствие своей подруги, она приехала разделить ее горе. Она провела неделю у Мари, они просиживали по целым часам у камина, беседуя о прошлом, делясь воспоминаниями и раздумывая о будущем. Эмануил часто вмешивался в их разговоры, измеряя глубину скорби своей жены и изыскивая средства, которые могли бы развлечь ее или утешить — на что последняя, понимая его, улыбалась, протягивала ему руку, хотя улыбка эта ясно говорила: «Оставь мне слезы — они не вредят мне».
Наутро восьмого дня Клементина уехала, посетив вместе с Мари могилу ее матери.
Де Брион поцеловал на прощанье, как сестру, ту, которая чуть-чуть не сделалась его женою; он благодарил ее за доставленное удовольствие и вместе с женой проводил ее до кареты, уже готовой отвезти ее к Барилльяру, который не на шутку стосковался по ней, несмотря на два письма, уже отосланные ему Клементиной. После ее отъезда в доме де Бриона опять воцарился прежний образ жизни.
Надо сказать, что после смерти графини д’Ерми дом этот сделался как-то особенно мрачен; непрестанная мысль об этой потере печалила и сердце и личико молодой хозяйки. Эмануил оставлял ее одну на возможно короткое время, потому что в его отсутствие Мари становилось невыразимо грустно. Без него глаза ее невольно наполнялись слезами, одиночество пугало ее, и тогда она приближала к себе дочь свою, вспоминая слова графа, который говорил ей, что «вид колыбели заставляет забывать могилу». По вечерам же Эмануил, как и прежде, садился у ее ног, брал ее руки, глядел на нее с той грустной улыбкой, которая всегда выражает тоскливое состояние души; он мечтал с нею о будущем, говорил о путешествии, о счастье, но Мари, как бы предчувствуя, что жизнь ее скоро изменится, поднимала глаза к небу и говорила: «Будем надеяться». Потом опять воспоминания о матери поднимались в душе, и опять слезы являлись на глаза. Все наскучило ей, и она просиживала одна в своей комнате, погруженная в унылое раздумье. Часто сумерки заставали ее в таком положении — и она не замечала, как они наступали, как приходил Эмануил и как уходило время. Иногда она садилась за рояль, и тоненькие пальчики ее бегали по клавишам, желая вызвать те звуки, которые могли бы быть эхом ее души; но и тут мало-помалу слезы наполняли глаза, она откидывалась на спинку стула, и звуки умолкали. Чтобы как-нибудь развлечься, если было возможно для нее развлечение, она открыла свою гостиную.
Вот в это-то печальное время снова появился Леон. Короткость между ними образовалась скоро, потому что он занял около Мари ту же роль, которую некогда она сама исполняла возле де Бриона; он утешал ее, и бедная женщина стала привыкать видеть этого человека, не думая о том, какое последствие поведет за собою эта привычка. Он говорил ей о своей матери, которой давно уже имел несчастье лишиться, и утешал печаль Мари, припоминая свою собственную. Леон знал, как подействовать на ее душу, и пользовался тем упадком нравственных сил, которые были следствием еще свежего горя; он приближался к ней, как брат, и жал ее руки, как человек, страстно влюбленный в нее. А она? Она не замечала ничего; она слушала только утешающий ее голос, голос, доходящий иногда до ее сердца, и слушала его так, что не видела, как проходили часы, как не видела их, будучи одна. В присутствии же отца она свободно отдавалась печали, ибо ей казалось, что он скорее и лучше другого мог и понять, и разделить эту печаль.
— Если ты не перестанешь скучать, — говорил он ей, — ты прежде всего ускоришь смерть мою и потом расстроишь свое здоровье; и когда вырастет у тебя дочь, когда ей будет нужна твоя любовь, без которой она еще может обойтись теперь, но не впоследствии, ты умрешь также преждевременно, и смерть твоя наполнит ее душу такою же безвыходною скорбью, которую испытываешь теперь ты сама. Так подумай о будущем, дочь моя, подумай о тех, кто любит тебя, и кого ты тоже должна любить.
Мари была в том положении, которое испытывают почти всегда так называемые нервные женщины, когда они поражаются какой-нибудь душевной скорбью. Она не знала сама, что ей делать: то хотелось ей уехать на месяц к Клементине; то, несмотря на траур, броситься в свет, потому что уединение ее убивало; были минуты, в которые она сомневалась в любви мужа и в которые, казалось ей, не любила его; наконец, она причисляла себя к числу несчастных и непонятых существ, и, расхаживая в волнении по своей комнате, она горько плакала, ожидая Эмануила, чтобы наговорить ему незаслуженных упреков, после которых становилась перед ним на колени и, как дитя, просила прощения.
Однажды она поехала на кладбище; у ворот этого места упокоения она вышла из кареты и стала пробираться между обнаженными деревьями и засыпанными снегом могилами к фамильному склепу. День был холодный и дождливый, и потому ни одного живого существа, кроме нее, не было среди этого царства мертвых. Лихорадка била ее грудь, и она с жадностью втягивала в себя сырой и холодный воздух склепа, где, молясь, она обвивала могильный камень, как бы желая отогреть его своим дыханием; тут провела она более часа, потом пошла обратно к карете. Но столица деятельности и жизни ничем, казалось, не отличалась от только что оставленного ею царства покоя, тот же дождь и холод были причиною пустоты улиц Парижа. Эта поездка еще более расстроила нервы г-жи де Брион: голова ее горела, в груди останавливалось дыхание. Только что уселась она у камина, как ей доложили о приходе Леона; она приняла его и протянула ему дрожащую от лихорадки руку. Леон, заметив ее волнение, спросил, что с нею.
— Я была на кладбище, — отвечала она.
— Это неблагоразумно, — сказал он, — такая прогулка и в такое время может быть смертельна: она убивает одновременно и душу, и тело.
— Надо же, — возразила бедная Мари, — чтоб я вспомнила об умерших и навещала их, потому что живущие меня забывают.
— Кто же может забыть вас? Печаль делает вас несправедливой, потому что ни одна женщина не была так свято и так постоянно любима…
— Кто же так любит меня? — спросила она.
— Как кто? Прежде всех — ваш отец.
— Отец! — возразила она. — Всякий отец любит свое дитя.
— Но не все, как он.
— Положим, отец мой любит меня — ну и только.
— Ваш муж! — проговорил робко Леон и с беспокойством ждал ее ответа.
— Мой муж! — сказала она с недоверчивой улыбкой, шагая по комнате. — Муж мой любит меня, говорите вы? Он любил, вы хотели, быть может, сказать; но теперь что делает он? Он знает, что я одна, что я мучаюсь, что воспоминание не дает мне покоя, что лихорадка бьет меня, а он где в это время? В палате, занят политикой, честолюбием, мало ли чем. Он придет вечером, а каково мне дожидаться до вечера. О, нет! Эмануил не любит меня более!..
И говоря так, она сжимала в руках свою голову, как будто хотела удержать мысль, готовую оставить ее.
— Так вас никто не любит, говорите вы? — возразил Леон. — После этого вы или очень забывчивы, или совсем слепы.
— Да, вы любите меня, быть может, — отвечала прямо Мари, — но вас, именно вас, я и не могу любить; к тому же истинна ли ваша любовь?
— Как отвечать вам на такой вопрос?
— Правда, — продолжала она, — вы постоянно возле меня, когда я грущу, вы стараетесь меня утешить; но что бы было со мной без вас? А между тем Богу не угодно, чтоб я отвечала на ваше чувство. Да, вы добры, благородны, великодушны — и будь вы моим мужем, вместо друга, вы бы, наверное, не оставляли меня одну с моим мучением, потому что во имя одной дружбы вы делаете то, чего не делает для меня мой муж… Но вы не можете быть ни моим мужем, ни моим любовником, да и я не люблю вас, — не люблю!.. О, Боже мой! Как я страдаю!..
— Страдаете, говорите вы?.. А вы думаете, что я не страдаю, я, когда говорил о вас с Эмануилом и когда я узнал, что вы выходите замуж? Не страдал, когда увидел вас женою человека, который любил вас и которого вы любили? И когда за мою любовь вы как милостыню дали мне вашу дружбу? Вы думаете, что я не страдаю и теперь, когда вижу вас, полную тоски и несчастною потому только, что другой не любит вас более, хотя и знаю, что он не может вас любить, как я люблю!
