Между тем граф д’Ерми давал вечер в загородном доме, в окрестностях Парижа; в этот год поездка в Поату не могла состояться, по случаю интересного положения г-жи де Брион. Праздник этот был устроен в Виль-д’Аврэ. Граф, не зная отношения де Бриона к маркизу де Грижу, послал приглашение последнему. Леону очень хотелось быть на этом празднике, но он не смел отправиться туда без позволения Юлии, которая взяла его решительно под свою опеку; но так как она показывала вид, что ревнует его к Мари, то он и боялся спросить этого позволения. Однако она сама предупредила его желание. Известие о празднике графа наделало много шуму. В Париже так легко поднять шум из ничего.

— Граф д’Ерми дает большой вечер, — сказала Юлия Леону как раз накануне бала. — Вы не приглашены к нему?

— Как же, я получил приглашение.

— Вы думаете им воспользоваться?

— Нет, я лучше проведу вечер с вами.

Юлия взглянула на Леона.

— Надо, чтобы вы были на этом бале, — возразила она.

— Что я буду там делать? — сказал обрадованный маркиз.

— Не принять приглашения было бы невежливо. Вы этим покажете, что все еще злы на де Бриона, который подумает, пожалуй, что я вооружаю вас против него. Поверьте мне, Леон, — продолжала Юлия, — я вам даю благой совет: не ссорьтесь с де Брионом, напротив, протяните ему руку, докажите ему, что вам не жаль потерянного и что вы счастливы с женщиной, которою он пренебрег. Поезжайте на этот вечер, Леон; поезжайте, прошу вас; наконец, я хочу, чтобы вы там были.

Она нарочно настаивала, чтоб убедить де Грижа в своем сомнении на счет его настоящего желания.

Маркиз был на этом празднике. Он увидел, что Мари похорошела, и пленился ею еще более. Эмануил подошел к нему, протянул руку и как человек с благородной душой, верующий в честность других, сказал ему:

— Я очень рад видеть вас и надеюсь, с этого дня я буду видеться с вами не только у тестя, но и у себя в доме. На будущую зиму, вероятно, не откажетесь навещать нас? Не правда ли, Мари? — прибавил Эмануил, обращаясь к жене, проходившей в эту минуту мимо них.

— Ты советовал маркизу не забывать своих друзей? — спросила она.

— Да.

— И прекрасно делаешь, друг мой, — прибавила она с той улыбкой, которые многое множество расточает каждая светская женщина в продолжение вечера. Леон поклонился.

«Как доверчив этот человек! — подумал он. — Как она любит его!» — прибавил он, заметив взгляд, брошенный г-жою де Брион на мужа. Праздник кончился в шесть часов утра; Леон оставил его последним.

— Весело вам было вчера? — спросила его на другой день Ловели.

— Клянусь, нет, — отвечал он.

— Видели вы де Бриона? Что говорил он вам?

— Приглашал меня к себе на будущее время.

«Все идет хорошо», — думала Юлия.

— Надеюсь, вы приняли приглашение, — сказала она громко. — Я не хочу подавать повод разговорам, что я стесняю свободу того, кого люблю; а ты, ты любишь ли меня, мой милый Леон?

Юлия не забывала своих дел и в тот же день отправилась к министру, который уже знал о ее связи с де Грижем.

— Что с вами, прелестная Юлия? — сказал министр. — Вас нигде не видно, и, черт знает, что за любовь овладела вами? Стоит ли любить такого бесполезного человека?

— Ошибаетесь, — отвечала она, — у нас не было еще такого сильного союзника; иначе я бы не связалась с ним, поверьте.

— Объясните мне.

— Не хочу; вы усомнились во мне, нужно же наказать вас за недоверчивость.

— Берегитесь, Юлия! Эмануил, делаясь более и более народным, с каждым днем становится опаснее. Сначала я думал, что женитьба удалит его от политических занятий, но ошибся в расчете: он появился еще сильнее, чем прежде, его вступление и речь при этом чрезвычайно много сделали в его пользу.

— Он наш! — говорю вам. Но что будет мне за это торжество? Оно мне дорого обойдется, предупреждаю вас.

— Все, что потребуете, отказа не будет.

— Так не скупитесь же; я рассчитываю на вас, чтоб округлить мои средства и успокоиться…

— И жить с де Грижем, как это нежно.

— О нет, я думаю путешествовать.

— Я вас отправлю в Россию…

Наступил август месяц. Если читатели имеют хорошую память, то догадаются, что август месяц должен произвести важную перемену в жизни Мари. И точно, около 20-го числа страдания близких родов стали ее тревожить. Молодая женщина переносила их с робостью, ибо они наполняли счастьем ее сердце. Эмануил не отходил от нее; любовь его достигла высшего своего развития; он становился на колени у ее постели, умолял Бога не оставить жену его в те минуты, в которые он сам ничего не мог для нее сделать; он глядел на нее с улыбкой, полной нежности, целовал руки; а она, гордая безграничной любовью мужа, улыбалась даже среди криков боли и слез.

Граф д’Ерми, постоянно находившийся при дочери, был наружно покоен, но, бледный, с замирающим сердцем, он не сводил глаз с Мари, казалось, он страдал больше всех; а Мари, понимая это, удерживала стоны, которые надрывали ее грудь.

Что касается графини, она и тут не изменила себе. Она находилась при дочери потому только, что это была ее прямая обязанность; но на страдания ее она смотрела как на вещь самую обыкновенную и не тревожилась ими; сидя у ее изголовья, смеялась и болтала, как всегда, что, однако, ободряло молодую страдалицу.

Чем ближе подходила решительная минута, тем сильнее страх овладевал душою де Бриона; он ходил по комнате по всем направлениям, и, когда являлся доктор, он смотрел на него умоляющим взглядом подобно тому, каким осужденный смотрит на судью. Все видели, что его существование зависело от жизни Мари и что несчастье одной будет общим несчастьем. Такое положение длилось три дня, и к вечеру последнего доктор объявил всем счастливые результаты, Мари сделалась матерью. Граф и Эмануил молились в разных углах, и только потом они крепко пожали руки друг другу.

Как только миновала опасность, все опять развеселились в доме, начиная с Эмануила и кончая Марианной, не отходившей ни на минуту от своей госпожи. Мари поправилась скоро; потом все забылось, кроме прелестной дочери, которая одна напоминала собой это событие. И все опять пошло своим порядком; граф и графиня вернулись к себе, Эмануил — к своим занятиям по палате, и только в жизни Мари была заметна совершенная перемена; она посвятила себя ребенку. Мари написала Клементине о рождении дочери; та, отвечая ей, уведомила о рождении сына. И жизнь этих двух существ, как будто нарочно, шла в параллель одна другой; зима приближалась, ознаменовавшись множеством праздников. Казалось, все шло навстречу счастью молодой женщины. Клементина тоже хотела приехать в Париж; но Барилльяр, любивший провинцию и имевший в ней родных, откладывал отъезд.

Две девушки, любящие друг друга, выходя из пансиона, думают, что жить им в разлуке невозможно; но потом, когда обе выйдут замуж, то, разлучившись на год или на два, увидят, что эта химерическая невозможность совершенно исчезает. Они не перестают любить друг друга, хотя и не видят одна другую, и это, быть может, еще более поддерживает их расположение. Жизнь идет всегда наперекор привычкам, оттого что любовь, как мужчины, так и женщины, всегда уступает впоследствии место дружбе, которая, в свою очередь, превращается в воспоминание, пока опять не обратятся к ее утешению, когда обманет любовь, когда годы унесут молодость. Потому-то, естественно, Мари и Клементина, в первое время брачной жизни охладели одна к другой, если не в своих чувствах, то, по крайней мере, в своих письмах. Так что одна писала к другой: «Приезжай в Париж», другая: «Я жду тебя в Дре». Обе они пламенно желали увидеться, и между тем, ни одна не хотела сделать первого шага, удерживаемая каждая своим положением.

Мари часто встречалась с Леоном де Грижем. Для всякой другой эти встречи могли быть поводом к страху или к кокетству; но не для Мари, смотревшей на мир через призму своего счастья и невинности. Эти встречи не стесняли ее, и она не думала: «Вот человек, который любил меня и, может быть, любит еще и теперь». Она даже готова была благодарить маркиза за его любовь и благодарить искреннею дружбой.