— Только по этой причине? Но поклянитесь, что вы искренни!

— Это смотря по тому, чем я должна клясться.

— Вы ангел! Но тем не менее, бесполезно скрывать от меня правду; я знаю, что Мари любит де Бриона, и он влюблен в нее.

— Откуда вы это знаете?

— Я это заметил на другой же день знакомства с Эмануилом, я знал, что это непременно случится, и вот уже две недели, как я признаю это действительным фактом.

— В таком случае я вас не понимаю, — сказала Клементина, — зачем же вы сватали меня де Бриону; разве вы не хотите, чтоб он сделался мужем вашей дочери?

— Напротив, я этого пламенно желаю.

Клементина посмотрела на графа, как бы желая спросить: кто из нас двух помешался.

— И чтоб объяснить вам все, — продолжал граф, — я просил у вас этого разговора. Я знал, что Мари любит де Бриона, знал, что он отвечает ей тем же чувством; но в то же время я знал, что они никогда не выскажут друг другу своих взаимных чувств, ибо наш великий политик в делах сердца наивнее каждого ребенка, и, конечно же, Мари не могла заговорить с ним первая. А между тем мы скоро возвратимся в Париж, где свидания их, конечно, сделаются гораздо реже. Я думал и теперь еще думаю об их браке; я уверен, Эмануил сделает Мари счастливою; и потому приискивал все средства, чтобы заставить наших влюбленных высказаться. Теперь вам понятно, милое дитя?

— Как нельзя лучше.

— Я посоветовал Эмануилу сделать предложение вам… Он, не будучи уверен в ее любви, и, не отдавая, быть может, себе отчета в своих собственных чувствах, принял мое предложение; но когда я убедился, что этого не могло случиться, я просил графиню, которая и до сих пор еще считает де Бриона влюбленным в вас, поговорить с вами. Я знал, что, несмотря на данное вами обещание хранить этот разговор в тайне, вы передадите его Мари, которая, услыхав такую новость, перестанет скрытничать. Она и теперь не высказалась; но вчерашний день открыл мне все, а волнение де Бриона, при ее внезапном нерасположении, доказало мне, что я и в нем не ошибся. Видя Мари развеселившуюся к вечеру, я понял, что или она призналась вам, или, угадав истину, вы отказались от предложения.

— Все это правда. О, как вы дальновидны…

— Оттого, что я люблю Мари более всего на свете.

— Ну, а если б я была влюблена в де Бриона? — спросила, смеясь, Клементина.

— Этого не могло быть.

— Вы и это знали?

— Да. Теперь, милое дитя, я должен поблагодарить вас за все, что вы сделали для Мари, и сказать, что этой жертвы я никогда не забуду. О, я обязан найти вам хорошую партию, и я найду ее для вас.

— Пожалуйста, не беспокойтесь об этом; если вы, граф, не найдете для меня ничего, то я сама постараюсь себя устроить.

— Нужно ли просить не говорить Мари о нашем разговоре?

— Это будет бесполезно; я передам его.

— Но перед Эмануилом, графиней и бароном…

— Я сохраню его в величайшей тайне.

— Пожалуйста! Счастье, моя добрая Клементина, — такой цветок, который и может распуститься только в тени. Чтобы Мари была счастлива, нужно, чтоб я, вы и она только были бы посвящены в тайну того, что ее ожидает.

— Будьте покойны, граф, я сумею молчать.

Д’Ерми поцеловал ее вместо ответа.

— Но, — возразила Клементина, — как же теперь я скажу де Бриону о своем отказе на его предложение?

— Не хлопочите, это мое дело. Скажите, Мари его очень любит?

— Она проплакала всю ночь, и вы сами видели, в каком состоянии она была целый день.

— Как вы думаете, будет ли она счастлива с ним?

— Я знаю Мари и уверена в ее счастье.

— В таком случае, вы прощаете меня, что я употребил вас как средство для достижения моей цели?

— Я люблю Мари как сестру, а вас принимаю за отца, и я не только прощаю вам, но даже горжусь, что могла помочь в достижении счастья моей милой Мари. Впрочем, Мари обещала мне кое-что, что, разумеется, отогнало бы от меня всякое сожаление, если бы даже я его и имела.

— Что она обещала вам?

— Что свадьба ее будет в Дре.

— Будьте же уверены, она сдержит свое обещание.

— А как чувствует себя сегодня мадемуазель д’Ерми? — произнес внезапно голос, который граф узнал тотчас же.

— Благодарю, любезный Эмануил, — отвечал граф, пожимая дружески руку молодого пэра, — благодарю; она совершенно здорова, и через некоторое время вы ее увидите.

Де Брион вытащил из кармана платок и отер пот, катившийся по его лицу. Он, как сумасшедший, скакал в замок графа, сделав за 10 минут более полумили. Граф и Клементина посмотрели друг на друга и улыбнулись.

Наступил ноябрь месяц; становилось холодно, и желтые листья, валявшиеся по аллеям, зашумели, гонимые осенним ветром. Общество не выходило более в сад, а собиралось по вечерам у пылающего камина. Мари и Клементина занимались музыкою; барон играл на бильярде с графом, а Эмануил, под предлогом невозможности оставить графиню, упивался игрою девицы д’Ерми.

Однажды граф сказал де Бриону:

— Графиня написала тетке Клементины, прося ее согласия на брак ее племянницы.

— И..? — спросил Эмануил с худо скрытым беспокойством.

— И тетка отвечала, — продолжал граф, заметив его волнение, — что ей желательно бы было, чтобы Клементина провела еще год в пансионе.

Нечего и говорить, что Эмануил не противился такому желанию.

Наступило время открытия палат. Де Брион, которому следовало присутствовать при их открытии, и не думал о своем отъезде. Он ждал, пока отправится все семейство графа. Если б оно провело всю зиму в замке, то и он отказался бы от всяких заседаний. Мари первая угадала это.

— Батюшка, — сказала она однажды графу в присутствии Эмануила, — мне бы ужасно хотелось присутствовать при открытии палаты пэров; г-н де Брион так часто говорил о политике, что я желала бы посмотреть поближе на их прения.

— Палата откроется через неделю, — сказал Эмануил, — а вы еще в это время не выедете отсюда.

— Не угадали, — возразил граф, понимая намерение своей дочери, — мы выезжаем завтра.

Эмануил поблагодарил Мари выразительным взглядом.

На другой же день две кареты выехали со двора замка: в одной сидели графиня и обе девушки, в другой — граф, де Брион и барон де Бэ.

Приехали в Париж, говоря иначе, общество разделилось. Семейство графа остановилось в своем отеле, на улице Святых Отцов; барон и Эмануил простились.

Целый этот вечер Эмануил не отпускал от себя барона; можно было думать, что де Брион навсегда хотел удержать при себе кого-нибудь, кто бы мог напоминать ему о счастливо прожитых им днях. Один вид его городской квартиры, так сказать, вернул его к действительности. Первым предметом, попавшимся ему на глаза, было письмо от Юлии, которое он оставил на своей конторке и которое как бы дожидало его. Прочитав письмо, ему казалось, что приключение, которое оно напоминало, имело десятилетнюю давность; в раздумье он бросил в камин этот лоскуток бумаги. А его кабинет, где он запирался некогда и углублялся в занятия и куда невидимка-хозяин не допускал проникнуть никакой посторонней мысли, казался ему теперь безбрежной пустыней. Привычка, овладевшая им во время пребывания в замке, видеть каждый день два нежных существа, которые оживили его жизнь, — теперь была нарушена. Ему думалось, что и присутствие Клементины не было бы лишним в его квартире. Веселость молодой девушки, без сомнения, развлекла бы его и утешила бы в этом чувстве сожаления и грусти, которое овладело им, едва только он переступил порог своего настоящего дома и своей настоящей жизни. Теперь, как он и предвидел, невозможно было ему посещать так часто семейство д’Ерми; посещение это в Париже сделалось как бы делом обязанности, тогда как там оно было только ежедневным удовольствием. В Париже есть условия общежития, которые не могут быть нарушены, хотя граф и просил Эмануила продолжать бывать у них так же часто, как он уже привык его видеть.

Между тем, это новое чувство, поднявшееся в душе де Бриона, удивило его самого лишь только тогда, когда он стал лицом к лицу с прежними своими привычками, прежним образом жизни; и вот теперь он хотел отдать себе отчет в этом чувстве и подчинить его воле рассудка. «Быть может, — говорил он сам себе, — природа, бездействие, уединение, беспрестанное присутствие одних и тех же лиц были настоящею причиною моего чувства и что, без сомнения, возвращение в Париж, т. е. к занятиям, уничтожит, или по крайней мере значительно уменьшит, нежную сторону этого ощущения». Отдавшись снова деятельности, Эмануил старался убедить себя, что его натура была неспособна к тихим радостям семейной жизни; он готов был даже уверять себя, что смешно было бы, если б он пошел по общей, избитой дороге и женился бы на семнадцатилетней пансионерке, он, который поклялся не отвлекать себя ничем от политического поприща. Он спрашивал себя, точно ли он любит Мари, и радовался, что еще не просил ее руки.