«Грустно, грустно, грустно.

Вагнера больше нет!

Когда я вчера прочитал сообщение, я был, по правде сказать, просто потрясен. Здесь должны умолкнуть всякие оценки. Мы лишились великого человека, чье имя навсегда войдет в историю…»

Не подлежит сомнению тот факт, что Верди страдал от постоянных газетных перебранок, от оскорбительного самомнения вагнерианцев, с которым он вечно сталкивался. Но длительное молчание композитора не имело ничего общего с той враждой, в которую он был вовлечен. Очевидно, ему было необходимо время для последней, эпохальной метаморфозы как художника, для концентрации сил, которой не было места в его бесконечной работе, но для которой он уже созрел.

Работа шла медленно в сравнении с той бурной поспешностью, в какой создавались произведения его юности. Он чувствовал неуверенность по отношению к Бойто и, кроме того, не хотел себя связывать. «Слишком много об этом было уже говорено, — писал ему Верди, — слишком много потрачено на это времени. Слишком много лет длится уже моя жизнь, и из них слишком много лет отдано «службе». Публика весьма недвусмысленно скажет мне «Довольно!». В результате над «Отелло» начали веять холодные ветры, и руки, успевшие записать только несколько тактов, оцепенели». Спустя почти два года он писал тенору Франческо Таманьо (31 января 1886 года), проявлявшему интерес к главной партии: «Опера еще не закончена, если бы она и была завершена, я вовсе не уверен в том, что позволил бы ее поставить. Я писал ее исключительно для собственного удовольствия, вовсе не намереваясь выносить ее на суд публики. И в настоящее время ни я, ни кто-либо другой не может сказать, какова будет дальнейшая судьба этого произведения». Однако в действительности работа продвинулась значительно дальше, чем это следует из его признаний, и 1 ноября того же года он коротко уведомляет Бойто, что труд окончен:

Премьера, состоявшаяся в Милане (5 февраля 1887 года), стала значительным событием и вызвала такие восторги, с которыми раньше Верди никогда не сталкивался. Он стал символом, идеальным олицетворением своего народа, как никакой другой художник до него. С привычной для него энергией Верди занимался подготовительной работой. После этого он перестал заботиться о судьбе своего произведения; он отказался присутствовать и на последующих его исполнениях. Ему был необходим отдых, и он мечтал о покое в поместье «Сайт-Агата». Там он вел образ жизни, присущий крупному землевладельцу, — серьезно занимался хозяйственными проблемами, построил в соседнем селении Вилланова больницу. Не обошлось и без трагических событий, глубоко его потрясших. Скончался граф Арривабене, а также сенатор Пироли[238] — оба были его лучшими друзьями, умерла также его верная ученица Кларина Маффеи и помощник Муцио. Когда стал приближаться срок празднования пятидесятилетия творческой деятельности Верди — первое его произведение, опера «Оберто», было поставлено на сцене в 1839 году, — он не мог скрыть своей озабоченности. «Вообразите себе только, — писал он Бойто, — способна ли наша публика, совершенно изменившаяся за пятьдесят лет, проявить столько терпения, чтобы прослушать два длинных акта «Оберто». Она будет либо молча скучать (что было бы для меня оскорбительно), либо выкажет свое недовольство. Но в таком случае это будет уже не праздником, а превратится в скандал». Он устал от почестей.

Первое упоминание о новом плане содержится в письме к Бойто. Как выясняется, инициатива исходила от Арриго. «Подумали ли Вы о моих летах, набрасывая план «Фальстафа»? Я знаю, что Вы станете говорить о моем необыкновенно крепком здоровье, о моем организме, который обладает хорошей, очень хорошей, просто необыкновенной способностью к сопротивлению болезням… Допустим, это так. Но Вы тем не менее согласитесь, что с моей стороны будет излишне самонадеянным взяться за подобную работу. А если я не совладаю со слабостью? А если мне не удастся до конца дописать музыку? Тогда Вы просто-напросто потратите время и усилия. А я бы не согласился на это, даже если мне за это предложат все золото мира. Эта мысль для меня непереносима, и она будет еще более непереносимой, если Вы из-за работы над «Фальстафом» отложите в сторону Вашего «Нерона» или если Вы перестанете уделять ему должное внимание и лишь позднее вернетесь к Вашей работе. Меня будут обвинять в этой задержке, и против меня будут направлены стрелы всеобщего негодования».

Но работа двинулась, поначалу еще робко, а затем все более и более уверенно. Хотя Верди не забывал о своих оговорках и отказывался давать какие-либо обязательства. В начале 1891 года он писал Джулио Рикорди: «Я принялся за «Фальстафа» только для того, чтобы было чем занять время… Только ради этого… Я уже Вам сказал, что музыка наполовину готова. Однако Вы меня, надеюсь, правильно понимаете: готова в общем и целом. Эта половина еще нуждается в проведении большой работы во всем, что связано с пассажами, ансамблевыми обогащениями, не говоря об инструментовке, на которую придется потратить много усилий. Короче говоря, пройдет целиком 1891 год, а работа еще не будет закончена…Если бы я мог хоть в самой малой степени связать себя каким-либо обязательством, я бы не чувствовал больше себя a mon aise[239] и не был бы в состоянии сделать ничего приличного. Когда я был молодым (даже во время болезни), то мог по десять, даже по двенадцать часов просиживать за столом, не прерывая работы, не раз случалось мне начинать ее в четыре утра и работать до четырех часов дня, поддерживая себя лишь кофе, на одном дыхании. Теперь уже я на такое не способен… Лучше всего было бы и сейчас, и позднее сказать всем, что своим «Фальстафом» я не собираюсь произносить никакого последнего слова. Смогу закончить работу — хорошо; но от этого ничего не изменится».

Спустя почти полгода он все еще продолжает защищаться: «Сейчас не время говорить о «Фальстафе», работа над ним продвигается медленно. Кроме того, я все более и более прихожу к убеждению, что огромные размеры театра «Ла Скала» обернутся, возможно, во вред воздействию. Когда я сочинял «Фальстафа», то не думал ни о театре, ни о певцах. Я написал эту оперу для своего собственного удовольствия и думаю, что ее следовало бы вместо «Ла Скала» поставить в «Сант-Агате»

Наконец в сентябре 1892 года работа закончена. «Что касается «Фальстафа», — писал он Рикорди, — то я не хочу себя связывать ни с кем, однако обещаю издательству «Рикорди» разрешить передать театру «Ла Скала» «Фальстафа» на время сезона 1892/93 года… «Фальстаф» может быть поставлен в самых первых числах февраля, если бы с 2 января я имел театр в полном моем распоряжении…»

Верди работал с прежним энтузиазмом, так же неустанно, как и прежде, пытаясь представить на сцене свое произведение самым наилучшим образом. Пеппина, пережившая именно в этом театре свой первый успех, сообщает в письме сестре следующее: «Просто невероятно, какой труд проделал Верди, как много он сейчас работает и как много ему еще предстоит сделать после первого исполнения «Фальстафа», которое, если не вмешаются ни болезни, ни другие препятствия, состоится, с божьей помощью, на следующей неделе… Со всего света уже собираются хулители, обожатели, друзья, враги, настоящие музыканты и те, кто себя пытается за таковых выдавать, истинные критики и злонамеренные болтуны. Количество заявок такое, что всех желающих можно было бы разместить только на большом смотровом плацу! Я вчера впервые оказалась на репетиции, и, коли мне будет позволено судить, исходя из собственных представлений и впечатлений, мне кажется, что результат будет совершенно нового рода, это будет началом нового искусства, музыки и поэзии. Посмотрим, что скажет великий трибунал — достопочтенная публика!»

Спектакль, состоявшийся 9 февраля, по внешнему блеску не уступал представлению «Отелло» за шесть лет до этого. Однако нельзя отрицать тот факт, что «Фальстаф» поначалу вызвал больше уважения и почитания, нежели восторга. Тем не менее с самого начала каждый, казалось, ощутил, что это произведение высокого искусства, событие великой важности. Спустя три месяца Верди принял участие в гастрольной поездке миланского театра, который показал в Риме «Фальстафа». Верди стал вновь предметом почитания, чего он по возможности старался избегать. Он стал почетным гражданином Рима, был удостоен аудиенции у короля Умберто и присутствовал рядом с августейшей парой в королевской ложе на исполнении «Фальстафа». Один из самых яростных критиков Верди посетил его тогда в Риме, и маэстро оказался достаточно добродушным для того, чтобы не прогнать его. Это был Эдуард Ганслик, в воспоминаниях которого мы находим столь замечательный и живой портрет восьмидесятилетнего Верди: «Те простота и сердечность, с которыми Верди — почти недосягаемый здесь для всех, кто с ним незнаком, меня принял и приветствовал, произвели на меня, имевшего на совести по отношению к нему тяжесть грехов молодости, сильное впечатление. Нечто бесконечно доброе, скромное и благородное в своей скромности излучалось всем существом этого человека, которого слава не сделала тщеславным, честь не сделала высокомерным, а возраст капризным. Лицо его изборождено глубокими морщинами, черные глаза посажены глубоко, борода белая — и тем не менее осанка и приятно звучащий голос делают его не таким старым, каков он есть на самом деле».