Вот они и танцевали в зале где-то в Айэрне, мужчина в шляпе и женщина, не позволявшая своим рукам тянуться куда не надо. И были благодарны за это судьбе.

Мы выросли с тайной, которую все знали. Даже кошка знала и выслеживала тайну, как мышку. Много лет отцовский парик казался мне ответом на все. Я могла сказать: «Я такая, потому что мой отец носит парик». Я могла сказать: «Я тебя люблю, потому что рассказала тебе — и никому другому — про позорный парик моего отца». Кстати, тут я вру. Я рассказывала про отцовский парик незнакомым парням на дискотеках. Оказалось, это не лучший способ завоевывать сердца.

Мы жили в доме, который не верил в прошлое, в месте, где у людей выпадали волосы. Моя мать прятала в ящике серванта три фотографии, которые нам даже не надо было видеть — мы и так все знали. Первая сделана в день свадьбы моих родителей. Вид у них достойный — и нежно-печальный. Отец придерживает на ветру рукой свои скудные волосики. Две другие сняты во время медового месяца. Мама в купальнике сидит на коврике. Я уже в ее животе. А вот и отец, на том же самом коврике. Стоит на голове.

Мы можем обойтись и без этих фото. Мой брат помнит, как совсем еще маленьким дергал отца за волосы. Уверяет, что помнит, как целая прядь осталась у него в руке. И все еще дожидается от отца прощения. Я помню, как сидела у отца на плечах, помню легкую испарину на его темени. Сестра помнит его щетку для волос — священный, засаленный предмет.

Это поздние воспоминания. Они всплыли, когда отец заболел. Мы думали, что парик помрет вперед нас. Мы смотрели на отца, лежащего на больничной койке — мертвая тварь на его голове выглядела куда живее его.

И мы его предали. Мы смеялись. Мы называли парик его настоящим именем. «Парик», — сказала я. Мой брат Фил сказал: «Накладка», — у него самого волосы редеют. Бренда, самая младшая, процедила: «Крыса», — на сленге, кстати, так зовется пенис.

Истина в том, что в Дублине 1967 года мой отец зашел в клинику восстановления волос и выложил деньги на прилавок — наисовременнейший, то есть пластиковый — прилавок 1967 года перед женщиной 1967 года, с прической «вшивый домик» (то есть, сделанной как минимум наполовину из чужих волос) на голове. А взамен он получил парик — весь из прямых, жестких, мертвых волос, полуазиатских, полуконских, выкрашенных в моложавый оранжево-бурый цвет. Отец уже обзавелся всем потомством, каким хотел. Я входила в сознательный возраст. Мать уже устала быть ему благодарной. Он пришел домой с какой-то штукой на голове. На следующий день ушел на работу. Никто и слова не сказал.

Тогда мне было пять лет и я была влюблена в его предплечья: литые, волосатые, пахнущие солнцем. Я знала его.

Кроме того, я решила, что парик — часть телевизора, который он принес домой в тот же вечер. Я посчитала его чем-то вроде антенны, декодера или индикатора зрительской реакции.

Руки у моего отца по-прежнему красивые, с сильными пальцами, которые его внуки — будь у него внуки — поочередно хватали бы своими ручонками и расставляли бы на подлокотнике кресла. Но я не узнала белых костяшек, притиснутых к стеклу, когда однажды вечером он ударил ногой в дверь квартиры, держа в руках большой бурый ящик. Мы застыли, глядя друг на друга.

— Перестань баловаться с дверью! — крикнула мама.

— Там дядя какой-то пришел.

Она выскочила в коридор, не вытирая рук. Пока дотянулась до задвижки, ее пальцы посинели от холода. Дядя проскочил мимо нее, опустил ящик на пол. Оказалось, он не дядя, а наш отец. Он сказал, что внутри сюрприз, но сначала мы должны съесть ужин.

Когда нас позвали в гостиную, на стуле, задвинутом в угол, где шторы, уже примостился ящик поменьше — вынутый из большого. Отец (с какой-то странной штукой на голове) усадил нас всех рядком на диван и включил ящик. Ничего не произошло. Потом ящик разогрелся, как радио, и засиял звуками. Под стекло был затиснут светящийся лист. Он был тоньше, чем масляная пленка на дорожной луже, и намного тверже. И он танцевал.

Фил спросил меня, что это такое — во дурак, подумала я, так как знала: это телевизор, но отец воспринял вопрос серьезно, достал из кармана плаща «ТВ Гид» и сказал: «Семь двадцать пять: «Так держать!», с вами Макси, Дик и Твинк». Он занял свое место и принял позу зрителя.

В ящике прыгали люди. Потом стали видны их лица. А мой отец сидел, не снимая плаща, с лицом, которое сделалось каким-то резиновым, сдутым, старым из-за антенны, сидевшей на его голове.

Когда спустя несколько лет моя бабушка вставила себе зубы, она по очереди сажала нас на колени. «Хочешь, секрет покажу?» — спрашивала она и развлекала нас, вытаскивая челюсть изо рта на дюйм-два и тут же вставляя ее обратно, чтобы нас целовать. Отец, наоборот, вообще перестал ворочать шеей. Его затылок стал жестким и злым. Парик спал у него на макушке, приоткрыв один глаз, следя за нами. Родительская спальня превратилась в совсем запретное место, точно парик собакой сторожил у дверей.

Как я уже сказала, парик мне очень даже нравился, но я не подпускала его к себе. Я всегда бежала впереди, чтобы он не догнал, и отец, похоже, одобрял эту мою политику. Он держался учтиво и замкнуто, а с нами на улице появлялся редко. Собственно, мы как семья очень гордились отцом — тем, как он держал дистанцию. Парик выражал за него гнев и проявлял вежливость.

Как бы то ни было, я любила отца так сильно, что не могла его разглядеть. Даже сейчас я не в состоянии вспомнить ни его смех, ни его лицо.

Рассудить, что отец купил телевизор, дабы отвлечь нас от парика, было бы слишком банально. Я предпочитаю считать, что для него это был еще один решительный шаг в неизвестность. Очевидно, его воодушевила Луна — тот факт, что люди уже способны на ней высадиться. Нас нужно было познакомить с миром, в котором мы живем. Первая наша неделя при телевизоре совпала с той самой неделей, когда «Аполлон-8» обращался вокруг Луны. Связанные с этим картинки были мне понятны, потому что луну я до того уже видела и потому что на луне — в отличие от Макси, Дика и Твинка — никто не пел и не танцевал безо всякой на то необходимости.

«Рулетку Любви» отец посмотрел один-единственный раз — так, из вежливости. Он сказал, что ему лично нравятся программы, где меньше «расчета». Я пыталась ему объяснить, что программ без «расчета» не бывает, но его парик меня переорал. Я всегда знала, что эта мелкая тварь меня когда-нибудь доконает.

По ангельскому блату Стивен раздобыл газету за 19 июля 1969 года — день, когда я стала телезрителем. Вот она, родимая. Вот она, передача «Так держать», затиснутая между «Шоу Дорис Дэй» и «Виргинцем». Это вечер запуска космического корабля — правда, не «Аполлона-8», как я думала, а «Аполлона-11», корабля, который впервые высадил людей на Луне. Но выверты памяти меня не печалят. Я всегда знала, что сценка, как отец тыркается в дверь с коробкой в руках — скорее чудо, чем правда.

Теперь мое детство само себя перемонтирует, объясняя призрак «Аполлона-8» сбоем в расстановке пикселей, тенью другого, прорвавшегося на чужую частоту канала. И тогда один-единственный вечер в моей жизни предстает перед моими глазами таким, как я его прожила, без интерференции и помех. Чистый, как поднявшийся из озерной воды меч. Не знаю уж, давно ли у нас был телевизор — двадцать четыре часа или два года — но именно после «Так держать», чуть ли не на следующий вечер люди высадились на Луне.

Загляните в эти окна, окна диковин и чудес.

ТЕЛЕЗАВТРА

5.35 «ЧУДО-КОТ»(м-ф)

«1 000 000-долларовое дерби»

У старой клячи Шона О’Кругли есть одна слабость — услышав звон колокольчиков «скорой помощи», она срывается с места и, как безумная, несется куда глаза глядят. Чу-Ko это на лапу — выдавая себя за богатого шейха, он вешает кляче на шею колокольчик и выставляет ее на бега. У колокольчика обрывается веревка, но вся компания выезжает на дорожку в угнанной «скорой» — и лошадь мигом восстанавливает спортивную форму. Еще немножко, и победа достанется Чу-Ко — но тут комментатор произносит: «Похоже, это фотофиниш» — и лошадь встает как вкопанная, повернув к объективу широко улыбающуюся морду. Я помню эту улыбку, помню застывшее в воздухе правое копыто и морду, на которой написано: «У МЕНЯ — и вдруг фотофиниш? Надо же!»