Но мне не везет. Мы идем в ближайший паб. Можно было бы встретиться в городе, но это выглядело бы подозрительно. Маркус идет к стойке и берет выпивку на свои деньги. Компенсация за пролитую кровь.

Сижу. Наблюдаю, как Маркус ведет себя у стойки. Ставит ногу на медную поперечину, перехватывает взгляд бармена. Потом перехватывает свой собственный взгляд в зеркале, заставленном бокалами и прочими оптическими приборами. Блин, да он — роскошный трофей: небрежно-элегантная рубашка, работа в СМИ. Он учтиво ставит мой бокал на стол. Если я приведу его домой к матери, она, неровен час, прослезится.

Передачу не закроют. Ей предстоит раздвоиться.

— Через раз — викторина, шоу свиданий, викторина, — говорит Маркус.

— В прежних декорациях?

— В новых. Два комплекта новых декораций.

— Во шикуют. А потом работай на них вдвое больше за те же деньги, — когда я злюсь, грудь у меня начинает ныть. Такое ощущение, будто какой-то бедолага пытается выкарабкаться из-под простыни в милю шириной.

— Не вдвое, в полтора раза, — говорит он.

— Ага, как же. Половину времени мы будем работать живьем, — говорю я, — потому что я гребаная идиотка.

Маркус разглядывает меня, высовываясь сначала из своего зеленого глаза, потом — из карего.

— В этом деле нам с тобой надо стоять друг за друга, — говорит он.

— Почему?

Перед моим мысленным взором предстает Маркус-начальник, пытающийся ВОПЛОТИТЬ идею. Я вижу его на кухне во время вечеринки: притиснув к шкафу сценаристку, он втолковывает ей, какая это травма — облысеть в двадцать четыре года. Я вижу его пишущим докладные, которые так и не будут переданы по назначению, ведь он никак не может решить, что лучше: не высовываться или делать волну. Я вижу, как он вносит все эти заслуги в бухгалтерскую книгу своей жизни и ставит рядом с графой маленькую золотую звездочку. Я предпочла бы, чтобы все это происходило без меня.

— Мне-то ты это зачем говоришь? — спрашиваю я. — Мне и так пора белые тапочки заказывать.

— Ты хочешь этого не меньше, чем я, — говорит он.

— Чего-чего я, по-твоему, хочу? Нам каюк.

— Только не говори мне, что ты против этого.

— У меня два выходных — раз в две недели. Нужна мне лишняя работа?

— Нужна.

— Ты-то почем знаешь, что мне нужно, — и так можно талдычить до утра.

Дело в том, что ни один из нас по-настоящему не верит в свою правоту — и потому мы оба не сдаемся. Когда пытаешься поверить через «не могу», спор затягивается до бесконечности. Мы знаем одно — все эти дела выеденного яйца не стоят, а значит, и победить не грех. И вообще, поражение — это больно.

— Чтоб у каждого была своя передача.

— Нет, — говорю я. И вечер испорчен, что нам обоим было известно заранее.

Я все еще боюсь мыться дома, потому что вода опасна.

— Раньше тебя это вообще не беспокоило, — говорит Стивен, когда я выливаю в раковину бутылку минералки и ополаскиваюсь. Конечно, это не мытье, а смех один: чуть облизали и еще пообещали, вдоль руки — цепочка умирающих пузырьков. И все-таки, Стивен, теперь это меня беспокоит. Любой запах, приставший к моей новой коже, заметен, точно какашка на чисто вымытом полу. И все же очищая свое тело, я всякий раз перебарщиваю: руки делаются жутко томными, костяшки пальцев покрываются ямочками, плоть становится такой нежной, что просто страх — еще немножко, и порвется.

Итак, я кладу в сумку полотенце и принимаю душ на работе, хотя тамошняя вода тоже не вызывает у меня особого доверия. Читаю имена на дверях гримерок — выбираю ту, чей хозяин, какой-нибудь ведущий новостей, приходит только после обеда. Я могла бы стать надраенной до дыр извращенкой, я могла бы за деньги водить сюда любопытных: «Экскурсия: «Душ с знаменитостями». Об эту стенку терся зад Терри Уогэн. В душевых кабинках есть что-то неопределимо-общественное. Это пустые архивы, доверху наполненные плотью, которая никогда не была показана на экране. Это умеющие держать язык за зубами, слепые, вывернутые наизнанку телевизоры. Поворачивая кран, так и ждешь, что вместо воды из него хлынут голоса.

— Кризис европейского механизма обмена валют, — говорит головка душа. — Министр сельского хозяйства заклеймил злоупотребление химическими препаратами в животноводстве, — а я вожу себе мылом по ступням, от безупречных пальчиков к нежной, удобно лежащей в ладони пятке.

— Епископ сказал «нет» анализам на СПИД.

На моей голени больше нет волос. Намыливаю белый пригорок моего бедра. Не знаю уж, откуда взялось это тело, но современным стандартам его модель явно не отвечает. Лобок тоже обезволосел.

— Прекращение огня в Белфасте, — говорит вода. У меня голый лобок.

Выходя из душа, я все еще чувствую зуд от мыла. Гримерка — кабина в порносалоне. Зеркало — развязное, слепое. С него начисто стерты все лица — известные и забытые — лица, говорившие с ним так, словно из Зазеркалья смотрит полстраны; дикторы стояли здесь голяком, заглядывали сами себе в глаза и говорили: «Добрый вечер, дорогие наши, самые дорогие друзья».

Тело, отвечающее взглядом на мой взгляд, имеет от роду девять лет, или четырнадцать, скрещенные с девятью. А может, это мое тело, перемешанное со всеми телами, в которых мне довелось жить. Интересно, может, я опять девственница. Надо бы Маркуса спросить. Он, кажется, знает, что это значит.

Итак, торчу я перед зеркалом, а в дверь начинают барабанить, и один из голосов, облеченных безусловным доверием со стороны нации, заговаривает со мной тоном, который шокировал бы эту самую нацию с полпинка. И тут я принимаю решение.

— Какого хрена вы делаете в моей гримерке?

— Я тут думаю, — говорю я. Я думаю, что брошу мыться и стану одеваться во тьме. Я думаю, что закрою мое тело на замок, как воспоминание, коим оно и является, и буду обходиться собственным потом. Я думаю, что отвоюю свое имущество. Когда я вернусь из Британи, я приведу Стивена на прослушивание.

С постели он встал молча; никаких песенок, никаких гэгов а-ля-Басби-Беркли с тостером и ломтиками противня. Возможно, он нервничал. Возможно, он что-то заподозрил, или соскучился, или удалился за пределы сей земной юдоли. Надо было разобраться в этом вопросе, но во мне взял верх профессионализм, и я поймала себя на том, что обращаюсь с ним, как с человеком — и к тому же редкостно тупым.

— Не волнуйся, ты станешь суперзвездой, — сказала я. — Главное, улыбочку на лицо.

Я хотела сказать: «И все помрут от восхищения», — но осеклась. Приказала ему надеть более белую из двух его белых рубашек. Застегнуть на все пуговицы и никаких галстуков. Затем я расстегнула ему верхнюю пуговку. — Идеально, — сказала я и приказала ему заправить майку в трусы, а потом — рубашку в брюки, чтобы получить в районе поясницы многослойное переплетение, этакое соединение «голубиный хвост», поскольку, пояснила я на основании своего богатого опыта, это спасает в случае заварушки.

— Нервничаешь?

— У меня нервов нет, — сказал он.

— Везет.

— У меня есть сомнения. Меня смущает неоднозначность последствий абсолютного желания.

— Тогда тебе ничего не угрожает.

Опасаясь, что Стивен стесняется появляться перед объективом, я пересказываю ему слова Фрэнка — насчет того, что он выпрыгнет прямо из кинескопа и плюхнется к зрителю на колени.

— Вот именно, — говорит Стивен. — Что случится, если я выпрыгну прямо из кинескопа и плюхнусь кому-нибудь на колени?

И это был лишь первый из его вопросов. Что случится, если он встанет перед камерой, а в видоискателе ничего не будет видно? Что случится, если его самого затянет в камеру, а в студии останется стоять электронная версия? А если правда, что камеры воруют людские души — что от него тогда останется? Куда он денется? О проблеме света тоже нельзя было забывать. Возможно, он по природе своей — ходячая передержка? Способна ли камера заснять невыразимую сущность, коей он, Стивен, всенепременно является?