— Что дело — труба, до тебя доходит, лишь когда все опять в порядке.

Ее руки отменно воспитаны и очень осторожны. Она ведет программу новостей для глухих в замедленной съемке. Позади ее рук Стивен — и в самый неуместный момент — начинает хохотать.

— Оу-го-гогх, — говорит он. — Ты могла бы меня предупредить.

— Я тебя предупреждала: они — люди серьезные. Вся аж посинела, предупреждаючи.

— Но такими словами, что я вообще не понимала, о чем ты.

— Ау, — говорит Стивен, вновь замирает и опять повторяет: — Ау. Ау-у. А-у-у. Ха-у-у-у.

— Я дала передаче имя, — говорю я. — Без меня все было бы иначе. Назови мне хоть одну деталь, которой передача обязана не мне, а Маркусу.

— Никто в тебе не сомневается.

— Ау-ух. У. Хау-у, — слова выползают из его губ, как изгоняемые бесы.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает она. — Чего ты хочешь?

Как мне сформулировать, чего я хочу? Я просто не хочу остаться в хвосте, покамест Маркус покупает рубашки полудюжинами, а она взлетает по перилам служебной лестницы на своей неподвластной трению заднице, как Мэри Поппинс.

— Худжхауаррр, — говорит Стивен.

— Это всего лишь слухи, — говорит она.

— Маркусу ты сказала, что все решено.

— Они решили, что такой исход возможен.

— Охм. Хм, — говорит Стивен на экране.

— Все зависит от нас. От тебя.

— Хуаургх. Охм.

— Ну, чего тебе надо? Здесь ты можешь добиться всего, чего пожелаешь. Только не позволяй себе психовать из-за нашего подвешенного положения. Серьезно. Пользуйся хаосом. Не борись с ним.

— Все, — сказали ее руки, — все, что ты захочешь.

Она не знает, чего я хочу. Она не знает значения слова «хаос». Со всеми ее «так-либо-иначе», со всеми ее «или-или-либо-то-и-другое-вместе». В детстве я хотела, чтобы лысые-и-волосатые отцы других девочек стали моими. Но их я тоже не получила.

— Я хочу «Шоу встреч».

— Ну и? Есть идеи?

Зачем это я буду подбрасывать ей свои идеи? Она лучше умеет использовать чужое, чем придумывать свое. Тем не менее я перегибаюсь к видаку и заставляю его работать, как ребенок наугад нажимая кнопки.

— Для начала — вот мой ведущий.

— О, — говорит Люб-Вагонетка, когда выпущенный на волю Стивен разражается своим райски-безмятежным смехом.

Я оставляю ее наедине с пленкой. Она останавливает запись, перематывает назад, вновь прокручивает смех. Стоп. Перемотка. Смех. Стоп. Перемотка. Смех. Стоп.

Уже в дверях я напоминаю ей, что в унижениях Маркус, возможно, и разбирается, но секс ему не по плечу.

— В играх он собаку съел, — говорю я, и мы обе улыбаемся, хотя кто может знать, что смешного она находит в моих словах? Иду в туалет и изливаю ее из себя вместе с мочой. Изливаю из себя Стивеновы «стоп-поехали». Работая своим новеньким детским мочевым пузырем, изливаю саму себя торопливо, без труда — назад в реку времени.

Когда я возвращаюсь домой, Стивена охватывает прелестное безумие. Как мне пересказать вам хотя бы половину того, что он наговорил?

— Добрый вечер, леди и джентльмены, — это он произнес несколько раз.

— Добрый ВЕЧЕР, леди и джентльмены.

— ДОБРЫЙ вечер, леди и джентльмены.

— Dia dhaoibh a dhaoine uaisle agus failte roimh[19].

Весь дом пропах эпиляционным кремом — это самый сумасшедший из известных мне запахов. Стивен обзавелся загаром и еще несколькими зубами.

Стиральная машина не умолкает всю неделю; комнаты полны простыней. Стивен не может свернуть их в одиночку. Я приподнимаю первую попавшуюся простыню и удивляюсь. Он никогда не сворачивал простыни с кем-нибудь на пару. Он никогда не стоял в углу комнаты, зажимая в раскинутых руках два уголка простыни, никогда не сводил эти углы вместе: одну руку поднять, другую опустить, подхватывая сложенную часть. Он никогда не отмерял шагами длину простыни и не передавал сложенное напарнику на том конце, не нагибался подхватить складки, не отходил на полдлины простыни и не передавал сложенную часть вновь.

Мы запутываемся. Он сует мне не ту сторону простыни: правой рукой держит левый угол, а левой — правый. Ему плевать, что, когда он нагибается, вместо аккуратной складки над полом болтается узел.

Я бессильна. Мне вновь два года. Мне хочется повалиться на чистые простыни и показать ему мой животик. Когда он идет по комнате, мне хочется взять его за руки, взбежать по его ногам и сделать сальто-мортале.

Он ведет меня наверх и показывает то, что недавно написал. Он составил список ошибок.

Это ошибка, что:

№ 1) Исаак не мог отличить своего сына от козленка.

№ 2) Остров Мэн крупнее, когда ты на нем находишься.

Звонит мать. Она просит к телефону меня, и я вынимаю палец изо рта.

— Алло? — говорю я в трубку, точно на том конце ждет величайшая тайна.

— Ну, как дела, Грейс? — говорит она.

— Алло?

— Да, — произносит она с некоторым раздражением. — У тебя все нормально?

— Нет, — говорю я.

— У тебя все нормально?

— Нет.

— Я не могу оставить отца, — говорит она. — Дай мне Стивена, — словно первым трубку брал не он.

— НЕТ.

— Можешь улучить минутку для сна? — спрашивает она. — Ты спишь?

— Типа того.

— Постарайся поспать.

— Ладно.

— Поспишь?

— Ладно.

— Поспишь?

— Я же сказала: «Ладно».

— Как работа? — говорит она и тут же осекается. — Постарайся поспать немножко, — и я слышу, как отец ее зовет. Вздох. Она кладет трубку на стол. Я вешаю трубку. Не знаю, когда она положила на рычаг свою. Подозреваю, что ее трубка так и пролежала на столе всю ночь.

Мне снится, что я обмочила кровать. Когда простыня остывает, я просыпаюсь и вижу, что сплю на сухом.

— Меня винить не стоит, — говорит Стивен.

И я виню свою мать. Я сваливаю на нее всю вину — а иначе зачем нужны матери? Я виню ее за парик и за средний возраст, за маленькие трупики, которые она прятала за диваном и в шкафах. Разумеется, это преувеличение. Преувеличение. Мать любила детей и радостно встречала в дверях каждого из нас. И все же что-то есть не то в этих разговорах о купаниях и о малютках, которые, улыбаясь, входили в плетеную калитку ее сердца.

Я появилась на свет без особых эксцессов. То есть, кровь и рваная дырка — это не эксцесс. Ку-ку.

Нет, мое рождение не обошлось без эксцессов. Чего еще от меня ждать? Меня рожали медленно, зло. Мать держалась за меня, как извращенка. Я-то знаю — ведь я при этом была.

Вот я, на три недели позже срока. И моя мать, страшно боящаяся существа, которое должно было из нее вылезти. Меня словно бы душили. Я затаила бы дыхание — но какое дыхание я могла затаить в маленьких мокрых чайных пакетиках своих легких (маленьких пакетиках желания). Волосы у меня отросли, ногти отросли, я царапала себя, изрисовывала картинками ее плоть, и должно быть, именно запах крови заставил меня — другого слова не подберешь — описаться.

Моча отравила мою мать, чуть не убила — и она удивленно отпустила меня, ожесточенно махая кулаками и царапая анестезиолога. Меня извергли наружу в корчах изумления: бывают же такие неблагодарные дети. Мы достигли, так сказать, преждевременной договоренности.

А за мою пятку, говорит Стивен, держался, как Иаков — за Исава, мой брат-близнец, которого я выволокла за собой. Мертвый.

— Нет, — говорю я.

— Почему нет?

— Слишком просто, — говорю я. — Слишком похоже на первородный грех, — хотя меня никогда нельзя было назвать деликатным утробным плодом.

— Тогда что я здесь делаю? — спрашивает Стивен.

— Не знаю.

— Ну, а твоя мать? — говорит он. — Почему ей всегда было мало тебя, тебя с твоими семью сотнями ресничек, полным комплектом пальцев на ногах и лишними зубами.

Но я знаю моего близнеца, у которого тоже были волосы и один зуб. Я знаю, что хотя меня она выпустила, он остался там, где был. Я знаю, что она, сама о том не ведая, приберегла его про запас; знаю, как он рос во тьме, пока его не выковыряли и не посадили в банку. Размером с сердце.