Он пытался показать снимки ей — она раскричалась. Сначала он думал, что она боится своей внешности, боится, будто что-то утратила. Тут она вставила пару ласковых словечек… Сказала: «А те, что в «бардачке», ты случайно не нашел?», и Фрэнк осознал, каких мук ей стоило не прикасаться к кассетам. Она думала, что на них другая женщина, которую она не знает и не хочет видеть, женщина, изучая которую, она будет биться над загадкой своей несостоятельности. Она думала, что он подсовывает ей кассеты как соблазн, как вызов: «Ты можешь в любой момент положить всему конец. Только глянь одним глазком».

В тумбочке с ее стороны кровати, среди секс-механизмов, лежала кассета с вытащенной наружу пленкой, этакий скрученный пластмассовый локон с тридцатью шестью несвязными, связными моментами, которые пропали для Фрэнка. Моментами, побелевшими на свету.

Пораженный богатством возможностей, сокрытых в крови, Стивен свихнулся на пластыре. Я застигаю его в ванной за попыткой побриться — вылитый мальчишка, силящийся отрастить щетину вместо цыплячьего пуха; он заклеивает микроскопическими кусочками туалетной бумаги невидимые моему глазу порезы. От его шуточек просто мочи нет. Заставил кухонные шкафы коробками с печеньем «Ангелочки». Кормит меня рисом, посыпанным шафраном или пыльцой с лилий, которые сажает повсюду: в пустые банки от краски, в молочные бутылки. Пыльца густая. Осыпаясь на пол в солнечных лучах, она пахнет восточным сексом.

Он тащит в дом всякую всячину: например, маленькую девочку, которая в него влюблена — кошмарную соплюшку-кокетку. Размахивая своими игрушечными метелкой и совком, она вызывается помочь мне с уборкой. — Иди на хер, малышка, — хочется мне сказать. — Иди займись своими делами.

Лезем на чердак — развлекать это жуткое малолетнее ничтожество, которое без обиняков ткнуло в дыру на моем потолке и спросило:

— А там что?

Думаете, я умею говорить детям «нет»? Без предварительной тренировки это невозможно.

Это целый поход, настоящий пикник среди неструганых балок, щепок и пыли. Из-под карнизов пробивается свет; растянувшись на полу, мы рассматриваем улицу под крайне забавным углом. Заглядываем в дырку в полу и видим мою кровать с задубевшим от краски покрывалом. К счастью, она не находит коробку, где лежит резиновое Нечто — вещь, при взгляде на которую чудится, будто миссис О’Двайэр её не на себя надевала, а внутрь себя запихивала. Она не находит стеклянный глаз, который на поверку оказывается хрустальным шариком. Она находит куклу. Куклу миссис О’Двайэр. Проверив находку на предмет злых чар, я вручаю ее девочке. Миленькая такая кукла, с фарфоровым личиком.

— Спасибо, — говорит девочка. — Наверно, я назову ее «АВОСЬКА». В честь моего друга.

— Забавное имя у твоего друга, — говорю я, как велит мне долг, то есть нараспев. — Откуда он родом?

— Он секретный, — говорит она. — И ты его ни за что не увидишь, даже если очень-очень постараешься.

Я же говорила, от Стивеновых шуточек просто мочи нет.

Он ведет гостью на кухню и кормит ее историями о близнецах. Говорит, близнецы — самое то для загадывания желаний, совсем как дерево с развилкой: видишь ли, разделяющее их пространство не существует в реальности.

Он рассказывает ей историю о двух толстушках-близняшках, которые загадали одно и то же желание, но по-разному. Старшая близняшка пожелала оставаться всегда стройной независимо от того, что она ест, а младшая захотела всегда весить восемь с половиной стоунов[16]. Шли годы. Младшая близняшка все толстела и толстела и, наконец, так раздобрела, что уже не видела за своим животом весов — которые всегда-всегда, ну просто всегдашеньки показывали, что в ней восемь с половиной стоунов. Старшая жутко радовалась и объедалась до отвала всем, что сердце пожелает, пока однажды не провалилась сквозь пол. Когда же ее с большим трудом вытащили назад, обнаружилось, что ее миниатюрное тельце весит две тонны. Разница в их относительной плотности вынудила близняшек постоянно держаться друг за друга, чтобы старшая не погружалась в землю, а младшая не воспарила в воздух. И тогда, хотя они всегда были дружны, их отношения начали становиться все напряженнее.

Не будь они разными, они были бы как две капли воды. Стивен мог бы рассказать и другие истории о желаниях: к примеру, случай близнецов, которые очень хотели еще сильнее походить друг на друга, но никак не могли выяснить, чем друг от друга отличаются; другие близнецы хотели, чтобы у каждого из них была своя личная мать; были также близняшки, каждая из которой желала быть красивее другой: из красавиц они превратились в дурнушек, из уродок — в монстров, такое вот у них было развитие по экспоненте.

Когда я вхожу в кухню, девочка уже зевает со скуки, поэтому Стивен сообщает ей, что я работаю в «Рулетке Любви». — Да-а?

Она обожает «Рулетку Любви», говорит девочка (зовут ее Ифи). Она говорит, что передача веселая — это верно. Она говорит, что передача глупая — и это верно. Говорит, что передача переживательная. По ее мнению, Дамьен — просто умора, только не надо ему носить кожаные штаны, это же дешевка какая-то. Она говорит, что мальчики ей сейчас не нравятся, но когда она вырастет, то будет их любить и выйдет за одного какого-нибудь замуж — тут я начинаю ворчать себе под нос.

— Что такое лесбиянка? — спрашивает она.

— Спроси у своей мамочки.

Следовало бы сводить ее в офис похвастаться. Вот она. Наше национальное достояние. Прелестница от горшка два вершка, скачущая по моим комнатам так, что меня аж мутит. Она вас всех любит.

А может, лучше привезти взамен отца — усадить в центре комнаты, сказать: «Найдите отличия». Найдите отличия между моим отцом и моим отцом. Между ним и им самим. Между его волосами и его головой.

Этот человек мог находиться лишь с задней стороны фотоаппарата — и все равно нервничал. Фотоаппарат он доставал раз в год и обращался с ним, как с животным, как с существом, которое может обернуться и взглянуть на тебя. В нашем бесконечном черно-белом семейном Рождестве есть что-то позорное: дети подрастают рывками, каждый раз ровно на год, индейка остается той же самой. Есть что-то постыдное в том, что к этим снимкам причастен глаз моего отца, в том, что мы никогда не позировали на солнце. Глядя на эти фотографии, рискуешь превратиться в того, кто их сделал. Сразу запускаешь руки в волосы.

Фотоаппараты отец ненавидел, зато в каждую комнату повесил по зеркалу — ведь они забывают тебя, как только отходишь в сторону. Продолговатые, квадратные и овальные — он знал их, как свои пять пальцев. Это было ясно по его манере смотреться в зеркала — коситься исподтишка, покамест глаза его глядели вперед, налитые густым студнем. Когда на улице мне попадается член этого самого Братства, я сначала замечаю взгляд и только потом — парик; глаза, в которых написано: «Знаю я вас, вы на ЭТО смотрите», даже если вы не смотрите — точнее, и не думали смотреть, пока этот взгляд не перехватили.

Разве я могла в детстве смотреться в зеркало? Разве я могла предаваться всем этим разглядываниям молочно-белых бутончиков на месте груди, заглядывать себе в глаза, тонуть в своих глазах, расчесывать волосы на шесть разных проборов? Разве я могла влюбиться в себя, если страна позади зеркала (страна, где он теперь живет) была Царством Парика?

Но девочке надо расти: во все стороны, куда только получается. Есть фотография, где мы сняты в наше последнее Рождество, за миг до гибели фотоаппарата. Вот индюшка, расчлененная и напыщенная. Вот семья, улыбающаяся у камина, расступившаяся, чтобы была видна елка. Отец встал спиной к свету, дабы сделать снимок. Если верить фотокарточке, глаз у него шириной в окно.

Я сейчас расшибу коленку, чего на карточке не видно. Но сначала я швырну тарелкой в стену, чего вы тоже не сможете увидеть. Вы не увидите, как летит тарелка, как Фил толкает меня в спину, не увидите ободранную коленку, разбитый локоть, фотоаппарат, с самым естественным видом падающий из рук Бренды на пол. Приглядитесь к нашим улыбкам. Эта фотокарточка — черно-белое самоубийство. Назревающий несчастный случай.