Указав на темные пятна, бегущие по земле, я сказала: «Гляди, облака», — и засмеялась. Я помню ответный взгляд отца — грустно-изумленный. Так смотрят родители, осознав дистанцию между миром и своим ребенком.

— Разве ты этого раньше никогда не видела? — спросил он. Словно тот факт, что я это видела, имел решающее значение.

— Хм-м-гм, — говорит Стивен.

— Что, недостаточно хорошая история?

— Отличная, — говорит он.

Крылья Стивена шевелятся под простыней, как культи. Я так расстроена, что не могу ни слова сказать, ни отойти. Я сижу у кровати, меж тем как сумерки сгущаются и вновь разжижаются, превращаясь в ночь. Когда же к окну подходит луна, я смотрю на отражение стекла на стене, пока луна не заходит.

Я узнаю ее с порога — ту девушку, которая может предъявить права на моего ангела, ту девушку, которая из чистого каприза может обернуться мной. Она тихо сидит и улыбается. Глаза у нее сияют, ноги скрещены. Лицо у нее знакомое, но не это меня смущает. Собственно, мы их по такому принципу и отбираем. Говорим: «Есть одна Джулия Робертс, только губы подкачали». Она похожа на девушку из соседнего дома, ибо ей положено походить на девушку из соседнего дома. Она похожа на всех героинь наших передач, но на сей раз это меня не утешает.

Пока ее снимают для проб, я придумываю новые состязания для самой грандиозной, самой лучшей, самой последней передачи и время от времени поднимаю глаза — пусть думают, что я внимательно слежу за происходящим. Люди телевизор не смотрят — они ссорятся, кормят детей, читают газеты, пока что-нибудь не притягивает их взгляд.

Девушка очень даже притягивает мой взгляд. Приятный голос — средний класс — секретарь-телефонистка — баскетбол — посещение ночных клубов — анекдот — уволилась с работы, чтобы попутешествовать — смешной анекдот — хочет работать в фонде борьбы с нуждой. Дамьен: «С какой именно НУЖДОЙ вы собираетесь бороться?» Не хлопает дверью. Смеется смехом «скверный мальчишка» с капелькой «смотри, достукаешься». Отличный экземпляр. Только глаза чересчур уж сверкают.

Подхожу к ней и представляюсь. Она думает, что ее забраковали, потому что Дамьен на том конце комнаты. Говорю, что тут главная — я. Заулыбавшись, она на ходу перестраивается. Моя не первой свежести одежда ее как-то успокаивает.

— Нервное занятие, — говорю я, а она косится на свои ноги в месте, где их пересекает юбка. Колготки у нее какие-то чересчур оранжевые — а может, ноги слишком оранжевые. Хитрый фальшивый загар, нанесенный на кожу со страху, потому что камера не лжет.

— Верно сказано, — говорит она.

— У вас отлично получилось.

— Вот здорово.

— А теперь скажите мне, пожалуйста, чем вам нравится наша программа?

Да-да-да, и все это казалось бы вполне целесообразным, не будь она женщиной, которая собирается украсть у меня моего ангела. Поэтому я задаю вопрос, которого мы всегда избегаем, хоть и читаем им всем маленькую проповедь о добрых шутках и добрых намерениях. Я спрашиваю:

— У вас ведь нет друга? — и она говорит «Нет» таким голосом, что я сразу понимаю: врет. Правда, при описании большинства известных мне романов и связей соврать пришлось бы далеко не единожды. Но фиг с ней, с ее историей любви — одного лживого «нет» мне достаточно.

— Ну что ж, Эдель, — говорю я, — мы вас берем, — и она ужасно радуется.

Я задерживаюсь еще на минутку — обговорить просмотр костюмов.

— Принесите какую-нибудь одежду, и мы посмотрим.

— Вы хотите, чтобы я снималась в своей одежде? — спрашивает она, и в ее голосе звучит нечто большее, чем обычная паника, большее, чем обычное кокетство — «Ой, как можно», — которое, если хочешь попасть на экран, следует оставить за дверью.

Она поднимает на меня глаза. Не знаю, что она видит. Ничего своего у меня не осталось. Возможно, она видит себя. Возможно, она видит жалость, которую я чувствую безо всякой на то причины. И лишь вспомнив свое собственное тело: печальное, нежное, никакое, я понимаю, о чем мне хочется ее спросить.

— Вы когда-нибудь?.. Вы раньше не участвовали в нашей передаче?

— Простите? — говорит она.

— Я убеждена, что уже видела вас на передаче.

— В зале?

— Нет, — говорю, замявшись буквально на секунду.

— На передаче? — переспрашивает она.

— Да.

— Это была не я.

— Ну хорошо. Вас случайно не Мойрэ Кой зовут? — я повела себя по-хамски. Но, хоть я и зашла слишком далеко, мне и во сне привидеться не могло, что она спросит:

— Значит, так ее зовут?

Оказывается, Эдель не только на меня производит такое впечатление. Она сама как-то вечером сидела у телевизора и вдруг увидела свою точную копию в зале «Шоу полуночников».

— Значит, это была другая девушка.

Но то было лишь начало. Еще она видела себя отвечающей на вопрос об Европейском Союзе в опросе прохожих на Генри-Стрит.

— Может, она просто очень на вас похожа.

— Да.

— А что еще?..

— Она носит мою одежду.

— Она носит вашу одежду, — говорю я.

— Но не так, как я.

— Не так.

— По-другому комбинирует.

— Ага.

— Это не я, — говорит она. — Серьезно. Спросите моего друга. Он видел меня в «Вопросах и ответах», когда я ездила на две недели в Испанию. Я говорила о «Мясном комитете». Ну, что я знаю о «Мясном комитете», а? Мало того, я была незагорелая.

— Я думала, что у вас нет друга?

— Ну, больше нет, — говорит она. — Ясное дело.

Затем она увидела себя в «Рулетке Любви».

По-настоящему ее взбесило, что хотя они носят одни и те же вещи, эта женщина одевается лучше. И Эдель серьезно занялась аксессуарами.

— Все время шарфы покупаю, — говорит она. — Но, хоть тресни — не умею я их носить как надо.

Тогда она коротко постриглась, осветлила волосы и села писать нам письмо. И вот теперь она здесь. Она достает водительские права. «Эдель Лэмб», — значится там.

— По рукам, — говорю я, потому что ручей не сложишь и в ящик не положишь. Кроме того, на беременную она не похожа — а моя мать в таких делах никогда не ошибается.

— Мети, мети, мети, моя ложка, по тихим водам Сни, — когда я прихожу домой, отец поет. Я даже не знала, что он это умеет.

— Ну конечно же, он умеет петь, — говорит мать.

— Это надо написать на стене большими свекольными буквами, — говорю я, а она говорит:

— Грайн, мне одного из вас вот так хватает.

— Когда он бросил петь?

— Что значит «бросил»?

— Ну, я его раньше никогда не слышала.

— Я не виновата, — говорит она, — что ты забываешь все хорошее.

А из гостиной доносится заунывный баритон, который я даже не могу вообразить исходящим из губ моего отца.

— Кажется, он в отличной форме.

— Да, — говорит она с легкой опаской. («С опаской, с опаской, с опаской, с опаской сливки отцеживай давай»).

— Ну, какие последние известия?

— Да чего здесь может быть нового?

— Ну, он по крайней мере поет.

— Да.

— Какие чудеса и приключения?

— Нет, Грайн. Никаких приключений, — и она смеется, как ей и положено.

— Есть улучшения?

— Ну, он, по-моему, стал больше на себя похож. Кажется…

В стене молчания, огораживающей их супружескую жизнь и одр больного, внезапно появляется брешь.

Я наглею:

— Хорошо, раз так.

— В каком смысле хорошо? На что ты намекаешь?

Я заглядываю в гостиную поздороваться. Отец сидит в кресле в простенке между дверью и окном. Он одет в пиджак и шляпу. Один шелковый платок моей матери у него на шее, другой обвязан вокруг запястья.

— В нем что-то изменилось.

— Говоришь, изменилось? — произносит мать, и я чувствую себя шестилетней девочкой, которая пытается заделать провал между материнскими словами и улыбкой на ее лице.

Когда приезжает мой брат Фил, мы все сидим в гостиной и разговариваем, перекрикивая телевизор — совсем как в детстве. Вот только в детстве отец не сидел в углу и не мурлыкал, что мне людская молва не указ.