— Он специализируется по звукам поцелуев и их цвету.

— Надо же, — сказала я, думая о красном.

И так мы просидели весь день, вырывая друг у друга пульт, и каждый надеялся дождаться, что другому станет невмоготу. От новостей он плакал, а иногда заливался беспричинным смехом. Я точно так же среагировала на «Домик в прериях». Стивен довел меня до ручки тем, что указал на одного актера:

— Я его знаю. Цианистый калий. Шестьдесят четвертый год. Хороший парень. Специализируется на матерях гомосексуалистов и обуви.

Потом началась программа, которую делаю я. Она называется «Рулетка Любви». Я сказала:

— Ты небось сроду ничего кошмарнее не видел?

А Стивен отозвался:

— Это о Любви, да?

И я ушла на работу — заставлять людей временно возлюбить друг друга.

В следующие выходные я повела его в город. Надеялась, в толпе попадется кто-то, кому он нужнее, и подцепит его своим горем, как крючком.

Чтобы провести Стивена через всю боль между Главпочтамтом и мостом О’Коннела, мне пришлось держать его за руку. Перед «Клериз» он встал на колени и, как ребенок, зачерпнул с мостовой пригоршню пыли. Тогда я завела его внутрь, аж в отдел электротоваров, и объяснила ему в подробностях насчет тостеров — авось подействует. Он так засиял, что я догадалась: по текучему времени и своему телу он тоскует еще сильнее, чем по телу своей жены.

Пока мы шли к реке, я в него влюбилась. Он спел мне «Песню канадских лодочников». Дождь не мочил его, ветер пролетал сквозь него беспрепятственно.

Мы смотрели вниз, на воду, и я сказала, что в принципе можно и попробовать. Если он захочет, я перестану гоняться за деньгами, а если он ретроград, то и с похотью завяжу. Я сказала, что между нами что-то есть — что-то подлинное и странное. И никуда оно не денется — сколько бы Стивен ни прикидывался, будто ничего такого нет. У него побелел кончик носа. Он сказал:

— Оказалось, мне мало было умереть. Неужели ты думаешь, что секс поможет?

— Ты совсем как тот мой, последний, с которым я встречалась, — сказала я. — Но он хотя бы делал над собой усилие.

Он начал петь.

Он все еще пел, когда в дом заявилась моя мать с какой-то едой в герметичной кастрюльке. Похоже, они поладили.

— Никто на свете так для меня не пел, — сказала она.

— Нравится? Забирай его, разрешаю, — сказала я.

— Спасибо за курицу, — сказала она. — Приятно видеть, что тебе еще не на все наплевать.

— Иди ты знаешь куда со своим сарказмом, — сказала я и оставила их вдвоем на кухне — беседовать о Боге.

Пошла в гостиную и включила телевизор, чтобы заглушить их разговор. Для застенчивой женщины моя мать на редкость громогласна. Она сказала: «Жаль мне нынешних молодых девушек, жизнь им во всем отказывает». Она сказала: «Какая досада, что она петь не умеет. Я всегда думала: голос — лучший дар на свете. Рядом с голосом все остальное — ничто». Я сделала телевизор погромче и начала биться головой о стену.

— Знаешь, что я думаю, — сказала она, когда я ее провожала до двери, — насчет твоих отношений с мужчинами?

— Да, — сказала я. — Ладно, мам, катись на фиг и оставь меня в покое.

В коридор вышел Стивен. Она обернулась к нему:

— Что я не так сделала? — спросила она. — В лето, когда я ждала эту барышню, я каждый день купалась в море — и под солнцем, и в дождь. И говорила Богу: пускай это будет моей молитвой за ребенка — кем бы он ни был, что бы из него ни выросло. А теперь, — сказала она, — теперь только поглядите на нее.

Той ночью я вытолкала Стивена из постели. Потом встала сходить в туалет и обнаружила, что он голый качается на душе — обвил шлангом шею и повис. Сказал, так ему лучше думается — но его куцые крылья слегка поникли. К утру он снова раздухарился. Объявил, что нашел, как минимум, половинку ответа. Не его это дело, сказал он, переживать.

Я позвонила матери и сказала ей, что мы не виноваты.

— Не жалейте клубнички, — повторяет Фрэнк, режиссер «Рулетки Любви», ибо он думает, будто мы работаем в бардаке. Я отвечаю: — Спасибо, Фрэнк, но я лично работаю в солидной конторе.

Ладно. Это факт, что я работаю в «Рулетке Любви». Передайте пакетик для блевотины. Я работаю в «Рулетке Любви». Я верю в идею «Рулетки Любви» — в разумных пределах. По пьяни я начинаю оправдывать «Рулетку Любви», оправдывать то, что проделывают люди перед нашими камерами, и то, что мы их заставляем делать: все равно свободу воли никто не отменял.

Насчет свободы воли у Стивена свое мнение — но он ведь, подлюга, ангел.

«Рулетка Любви» — вся из себя розовая. «Рулетка Любви» — это хит. Хищный обаяшка-ведущий, липовые состязания, неподдельный секс, а уж смеху-то, смеху. Это гениальная и гнусная программа. Иногда она просто гнусная, но тут уж ничего не поделаешь — по пятницам мы обычно пьем.

В офисе сам черт ногу сломит: треск-гром-вой-аварийных-сирен на всех частотах. Люди мечутся во все стороны, словно в родильной палате для слепых. Кричат, чтобы их правильно поняли, шепчут, что младенчик-то без глазок. Телефоны звонят, вазы стоят пустые, на дверце шкафа болтается плакат с голым красавчиком, у которого выдрано причинное место. В углу посвистывает пустой — в сеть включен, но ничего не показывает — телевизор. В общем, сурово.

На стене — доска, на доске написано:

Спасибо за баптиста-фанатика, сукины детки. Я-то думала, мы не в силах осветить существо выше шести футов трех дюймов…

Раньше мы друг друга подсиживали почем зря, теперь даже не напрягаемся. Все равно толку от этого не было и нет.

Почти все на свете само собой смывается и забывается. Мы с Маркусом позабыли, что между нами было нечто интимное, а может, ничего интимного и не было, или это самое интимное чуть не стряслось в золотые прежние, жуткие прежние денечки, когда все пили лишнее, болтали лишнее, ну, и попадали от всего этого в больницу либо на «Четвертый канал»; в те денечки, когда мы буквально жили в офисе, чтобы выпихивать программу в эфир — нет, не выпихивать, опрокидывать, как грузовик с полным кузовом почтовых голубей. Мы брали ящик пива и, не жалея глоток, ругали еду, грязь, воду, деньги. Потом, пока все мы ругались между собой, я шла воровать виски из кабинета Люб-Вагонетки и пыталась уговорить либо Маркуса, либо Фрэнка нассать в ее нижний ящик, поскольку сама это сделать не могла.

Ну а теперь мы просто вместе работаем и иногда развлекаемся. Программа выкатывается в эфир сама, ей без разницы. Мы виним во всем Люб-Вагонетку — она ведь главная. Не сказать, что она гадит специально — но ведь должен хоть кто-то наживаться на наших страданиях?

Люб-Вагонетка стоит посреди комнаты на антресолях, где обитают Маркус с Фрэнком. Они вечно взбегают к ней по идущему вниз эскалатору, или проскакивают мимо, спеша ошибиться этажом. Они сплетничают о ней, как о живом человеке: о ее одежде, о ее решениях, о ее груди, о ее вранье, суровая она или кроткая, и существует ли вообще. Тем временем эскалаторы то разгоняются, то замедляют ход, или перестают ползти вверх и начинают ползти вниз, а она все стоит себе и смотрит, с телефоном в руке.

Я ее влиянию не поддаюсь. Она — женщина. На своем веку она побывала и внизу, и наверху. Теперь она наверху. И пьет.

Когда она пьяна, она говорит о Телевидении. Ее послушать, так «Удача» и «Провал» — все равно, что запахи человеческого тела; нечто возбуждающее и банальное, и сколько ни три, все равно не смоешь.

Когда она трезва, она говорит о риске, о том, что мы должны стараться, чтобы наша программа оставалась рискованной. Она заключает, что телекомпания утратила свою «миндалинку», что от одного из участников «попахивает керосином», что из студий нам присылают «мухобель», что наш ведущий — «приз из черного ящика». Когда она пьяна, то говорит, что мы закладываем фундамент новой Ирландии.