Несколько лет назад, сделавшись взрослыми, мы стали при разговорах смотреть друг на друга — и начали делать довольно-таки удивительные открытия. Началось это с Фила. Когда Фил обзавелся работой и квартирой, он взял привычку подходить к телевизору и выключать его — чтобы придать себе весу, решили мы. Но сегодня все иначе. Как и остальные, Фил весьма охотно сидит перед ящиком и встречает рекламу гоготом, а новости — руганью, а также сообщает мне, что художники опять схалтурили. Последнее меня весьма утешает — значит, лажа заметна не только мне.

Понимаете, если выбирать, на что смотреть — на экран телевизора или на парик отца, — телевизор выигрывает всухую. Выбор облегчается еще одним обстоятельством: с последнего раза, когда мы видели парик, он подрос. Этим наблюдением мы не хотим делиться друг с другом, даже если показывают что-то очень шумное или занимательное. Мы не хотим присматриваться к отцовскому парику, проверяя, как он там растет; дайте нам тридцатиминутку с рекламной паузой. Мы не хотим разбираться с париком — начал ли он расти минуту назад или, наоборот, минуту назад перестал. Точнее, мы хотим разобраться в проблеме парика немедленно, и это желание бьется во всех наших натянутых, как тросы, зрительных нервах; во всех зрительных мускулах, тканях и волокнах, которые, как доказывает практика, чрезвычайно крепко удерживают глазные яблоки в наших глазницах.

Смотрим новости. Я рассказываю матери, что репортерша однажды швырнула со второго этажа пишущей машинкой в своего любовника, который как раз выходил из здания. Потом смотрим рекламу, и мать спрашивает: «Сколько ему за это заплатят?», а я говорю: «Не знаю. Вагон с маленькой тележкой».

Потом смотрим ток-шоу, и Фил говорит, что на прошлое Рождество видел ведущего — тот входил в двери «Браун-Томаса»; это сигнал, чтобы я начала описывать личную жизнь этого самого ведущего, а мать сказала бы: «Не верю, что он ходит по бабам, очень уж он чистенький», а я бы вставила: «Может, он это под душем делает».

Разговоры сплошь старые, но трудно быть оригинальными, когда в углу комнаты растет парик, а человек под ним надрывается от смеха.

— Почему это ты не работаешь в ДЕЛЬНЫХ передачах? — спрашивает Фил, когда ток-шоу перескакивает с жертв ампутаций на чемпионов по диско-танцам. — На их лицах еще не высох, — заявляет ведущий, — пот недавней триумфальной победы.

— РАЗ-ДВА-МАШЕМ! — кричит отец. — Помнишь Джози?

— Это классная передача, — говорю я.

— Гадость первостатейная, — говорит Фил.

— Сперва вышла за того парня из Иордании, потом он ее бросил, — говорит отец.

— Гадость, — говорит Фил. — Гляди, какая у этой тетки задница. Кто за это отвечает? Кто выпустил эту задницу на экран? Ишь, розовую лайкру напялила!

— А тебе красота нужна? — говорю я. — Глянь в зеркало. Тебе нужно дельное телевидение? Это же тетка с нашей улицы решила перед всей страной покрасоваться.

— Бедная Джози, — говорит отец. — Cad а dheanfamid feasta gan Ahmed?[18] — a мать смеется. — Помню Джози, помню, — говорит она.

— Молодец, что поняла, — говорит отец, и она опять смеется.

Мы с Филом начинаем паниковать. Прибавляем громкость.

— Кошка драная, — говорит Фил. — Ишь, выпендривается. Задавака.

— Чем тебе не нравятся задаваки? На себя погляди. В трусах от Армани, потому что на костюм тебе не хватает.

— Под чем? — говорит отец.

— Да вот оно, — говорит мать, имея в виду невесть что, и кладет руку ему на плечо.

— Телевизор-воображала людям ни к чему, — говорю я. — Он им нужен так, для компании: парочка сплетен, немножко красивых переживаний и общая песня, когда все облокачиваются на рояль, — уголком глаза я вижу, что отцовский парик исподтишка спускается по его шее.

— Только не говори, что сама в это веришь. Ты погляди, чушь какая, — говорит Фил, заметивший, куда соскользнул мой взгляд, и решивший вернуть его назад, на экран.

— Ну и что? Работа у меня такая — верить, — говорю я.

— Ага, как же.

Наверху мать застигает меня в тот момент, когда я рассматриваю новое фото на стене. Там изображена она с младенцем на руках. Младенец — это я. Она сидит на траве и держит меня стоймя, демонстрируя фотоаппарату. Ее лицо исполнено материнской любви, а глаза полны любовью к человеку, который ее снимает.

— Зачем ты это вывесила? — говорю я.

— Грайн, когда же ты вырастешь? — говорит она, пробегая в ванную.

— Тут сфотографирована я.

— Вот именно потому, — говорит она, — и повесила. А ты как думала?

— Кто это снимал? — спрашиваю я. — Это папа снимал?

— А ты, как думаешь, кто? — говорит она, захлопывая дверь.

В ванной она застревает что-то надолго, покамест внизу отец поет, а Фил молча сидит на диване. Моя мать плачет вдали от людских очей, но безо всякого стыда. Слезы легко подступают к ее глазам, потому что у матери есть право плакать — в своей собственной ванной, в своей собственной жизни. Она плачет негромко и безудержно, потому что слезы — как и дети — принадлежат ей.

Внизу ток-шоу сменилось тридцатиминуткой о Шэнноне. Полный зал местных жителей, которые вскакивают с мест, чтобы попасть в кадр и быть сосчитанными.

— Гидроэлектростанция, — говорит телевизор. Отец начинает заунывно мурлыкать.

— Аэропорт, — говорит телевизор. Отец запевает песню.

— Центр спутниковой связи, — говорит телевизор (была у отца одна мечта — висишь себе в космосе, а земля где-то внизу вертится).

— Вставала бледная луна, — поет отец, — над млечным родником.

И внезапно ему на три голоса начинает подпевать хор девочек: серьезные альты в бархатных платьицах, бойкие меццо с глазами стюардесс и бедная, знаменитая сопрано, чьи губы хватают высокие ноты, как лошадь — мятный леденец с травы. Они поют, чтобы разбить вам сердце, эти Цветы Ирландской Женственности. Их глаза правдивы, руки потны, а девственность реальна, как кофе по-ирландски (на мой вкус, вполне удачное сравнение).

Уголком глаза я вижу, что ошиблась. Парик перестал расти. Парик больше не растет. Еще одно усилие над собой — и мы, неровен час, сообразим, что он всегда был такого размера, даже когда мы были детьми. И тогда парик опять начнет расти.

И все это время на диване между мной и Филом то растягивается, то сворачивается в тройной канат наше детство.

Началом мести становится тело моего детства, молочно-белый пробор в его волосах. Маркус и я сидим в разных концах офиса. У нас двоих есть два детства — по одному на нос. Похоже, это справедливое распределение.

Мне почти нравится мое новое девчоночье тело, потеющее без запаха. Почему бы, собственно, им не попользоваться? Я тащу его с собой в кабинет Люб-Вагонетки и сажаю на стул. Подсовываю руки под бедра, чтоб не ерзать; не позволяю себе ни пускать губами пузыри, ни задирать юбку на голову, ни просить у Люб-Вагонетки денег. Она стучит по столу телепультом. Если она укажет пультом на меня, я запросто могу растаять в воздухе.

Телевизор шумно оживает. Она просматривала пробы. На нас с экрана пялится замороженный Стивен. Рамка кадра рывками ползет вверх по лицу, каждый раз перерисовывая его.

— Ну, что скажешь? — говорит Люб-Вагонетка. Хороший вопрос. То, что я скажу, огромно, как эта комната. То, что я скажу, окружает меня со всех сторон. То, что я скажу, можно произнести лишь по кусочкам.

— Это нечестно! — вот что я говорю. Она смотрит на меня.

— Честно, — говорит она мягко, с ностальгией по самому этому понятию. — Честно, — выговаривает она, точно слово, которого сто лет не слышала (типа «какашка» или «пи-пи», хотя вокруг нее все разговаривают исключительно по-матерному).

— Вот что я скажу: я умею играть по правилам. Договорились?

Та-ак, что это я только что ляпнула?

— Ничто не вечно, Грейс.

— Ничто не вечно, и когда дело — труба, я сумею сыграть по правилам.