Солнце светит ярко, но в доме холодно и сыро, и мне хочется одеть что-нибудь, чтобы согреться в постели. Другой одежды у меня нет, а к вещам Аббата только притронься - он точно побежит к тете Эгги. В платяном шкафу мне удается найти только бабушкино старое черное платье. Нехорошо надевать старое бабушкино платье, если ты мальчик, а она уже покойница - но какая разница, если тебе тепло, и ты лежишь в постели под одеялами, где никто ничего не увидит. Платье пахнет покойной бабушкой, и я тревожусь: вдруг она восстанет из могилы и проклянет меня перед всей семьей и всем честным собранием? Я молюсь святому Франциску, прошу не выпускать ее из могилы, где ей быть и положено, обещаю поставить ему свечку, когда начну работать, напоминаю, что одеяние, которое он сам носил, весьма-таки смахивало на платье, хотя никто его за это не мучил, и засыпаю, видя во сне его лицо.

Это беда хуже не придумаешь, когда ты спишь в постели умершей бабушки, надев ее черное платье, а твой дядя Аббат, выходя из «Саутс Паб» после вечерней попойки, расшибается, приземлившись на задницу, и люди, которые не могут не совать нос в чужие дела, несутся домой к тете Эгги и все ей докладывают, а та зовет на помощь дядю Па Китинга, и они вместе относят Аббата домой, наверх, где ты спишь, и тетка рявкает на тебя: ты откуда тут взялся, и чего разлегся? Вставай, завари чаю бедному дяде Пэту, он упал и расшибся. А ты не встаешь, она срывает одеяло и, отшатываясь, будто призрака видит, верещит: Матерь Божья, ты зачем платье покойной моей матери на себя напялил?

Беда, хуже не придумаешь: трудно объяснить, что ты готовишься ко взрослой работе и выстирал одежду, она висит на веревке, сушится, а тебе было холодно, и пришлось надеть на себя что нашлось, и еще трудней говорить с тетей Эгги, когда Аббат лежит в постели и стонет: ноги мои, горят ноги, плесните воды мне на ноги. А дядя Па Китинг, прикрыв рот рукой, сползает по стенке от смеха и говорит, что ты шикарно выглядишь, и черный тебе к лицу, только подол поправь, а? Ты не знаешь, что делать, когда тетя Эгги велит тебе вылезать из постели, поставить чайник для бедного дяди. Платье надо снять и замотаться в одеяло, или так идти? То она верещит: ты зачем в платье моей бедной матери влез, то велит тебе ставить этот несчастный чайник. Я объясняю, что постирал вещи перед выходом на ответственную работу.

На какую такую работу?

На почте, телеграммы носить.

Если на почту, говорит она, берут таких как ты, значит, дела у них совсем плохи. Ступай же вниз и поставь чайник.

Немногим лучше – когда ты стоишь на заднем дворе и набираешь из-под крана воду в чайник, а луна светит ярко, и Кэтлин Перселл, соседка, сидит на стене, ищет свою кошку. Боже, Фрэнки, ты зачем бабкино платье надел? И приходится стоять там в платье с чайником в руке и объяснять, что ты выстирал одежду, и она всем на обозрение вывешена вон там на веревке, а в постели тебе стало так холодно, что пришлось надеть бабкино платье, а твой дядя Пэт, Аббат, расшибся, и твоя тетя Эгги и ее муж, Па Китинг, принесли его домой, и тетя Эгги отправила тебя на задний двор, набрать в чайник воды, и ты снимешь платье, как только твоя одежда высохнет, потому что у тебя в жизни не было ни малейшего желания расхаживать в платье покойной бабушки.

И тут Кэтлин Перселл с визгом сваливается со стены, забывает про кошку, и ты слышишь, как она, хихикая, сообщает своей слепой матери: мамочка, мамочка, я сейчас такое тебе расскажу про Фрэнки Маккорта, он там на заднем дворе ходит в платье покойной бабушки. А тебе известно, что если до Кэтлин Перселл что дойдет, то об этом еще до рассвета узнает весь переулок, и можно сразу высунуться в окно и на всю округу поведать о себе и своих затруднениях с платьем.

К тому времени, когда закипает чайник, Аббат спьяну засыпает, и тетя Эгги говорит, что они с дядей Пэтом и сами выпьют капельку чаю, а я тоже могу попить с ними чайку. Дядя Па решает, что черное платье, если подумать, это сутана доминиканского священника, становится на колени и говорит: благословите меня, отче, ибо я согрешил. Вставай, старый дурень, говорит тетя Эгги, хорош из церкви петрушку делать. И спрашивает у меня: а тебя как сюда занесло?

Я не могу рассказать ей про маму и Ламана Гриффина, и про то, что было у них на чердаке. Я говорю, что решил пожить здесь немного, потому что от дома Ламана Гриффина до почты далеко, и как только я встану на ноги, мы обязательно найдем приличное жилье и с мамой и братьями все вместе переедем.

Что ж, говорит она, это больше того, на что сподобился твой отец.

Трудно уснуть накануне своего четырнадцатилетия, когда ты впервые, как взрослый, пойдешь на работу. На рассвете Аббат просыпается, стонет и просит принести ему чая, а если принесу, могу и себе отрезать большой ломоть от половины буханки - она в кармане, чтобы крысы часом не утащили, а в бабушкином граммофоне, где лежали пластинки, банка варенья.

Читать и писать не умеет, но где варенье припрятать - знает.

Я приношу Аббату чай с хлебом и наливаю себе чашку. Потом надеваю на себя сырую одежду и забираюсь в постель - в надежде, что на теле одежда прогреется и высохнет до того, как придется идти на работу. Мама говорит, что из-за сырой-то одежды люди чахоткой и болеют, и помирают во цвете лет. Аббат садится на на постель и говорит, что у него жутко болит голова и что ему приснился страшный сон, в котором я был одет в черное платье его бедной матери, а она летала по дому и верещала: грех, грех, это грех. Он допивает чай и засыпает, похрапывая во сне, а я жду, когда часы на стене покажут полдевятого и пора будет вставать и идти к девяти на почту, хотя одежда на мне все равно пока не высохла.

В переулке я с удивлением вижу, что мне навстречу направляется тетя Эгги. Должно быть, она хочет проведать, как там дядя Аббат – жив ли, и не позвать ли ему врача. Во сколько, спрашивает она, тебе надо быть на работе?

В девять.

Ладно.

Тетя Эгги разворачивается и, не говоря ни слова, идет со мной к почтовому отделению на Хенри Стрит, и я думаю: вдруг она сейчас всем раструбит, что я спал в бабушкиной постели, одетый в ее черное платье. Ступай, говорит она, скажи им, что тебя ждет твоя тетя, и ты опоздаешь на час. Если будут выступать, я сама к ним поднимусь и повыступаю.

А зачем мне на час опаздывать?

А ну, цыц. Делай что велят.

Вдоль стены на скамеечке сидят мальчики-почтальоны. За стойкой две женщины, худенькая и толстая. Слушаю, говорит худенькая.

Меня зовут Фрэнк Маккорт, мисс, и я готов приступить к работе.

К какой такой работе?

Телеграммы доставлять, мисс.

О Боже, ухмыляется она, я-то думала, туалеты мыть.

Нет, мисс. Моя мама приносила записку от священника, доктора Копара, и меня вроде пообещали взять.

Вроде пообещали? А ты знаешь, какой сегодня день?

Знаю, мисс. Сегодня мой день рождения. Мне четырнадцать исполняется.

Ишь ты, скажите, пожалуйста, говорит толстая.

Сегодня четверг, говорит худенькая, а ты начинаешь в понедельник. Сперва ступай и вымойся, а потом уже возвращайся.

Мальчики-почтальоны, сидящие вдоль стены, хохочут. Не знаю почему, но я чувствую, что лицо у меня заливается краской. Спасибо, говорю я той женщине и, выходя, слышу голос худенькой: Иисусе Всевышний, Морин, откуда взялось это чучело? И все они снова смеются.

Ну? - говорит тетя Эгги, и я объясняю, что мне велено придти в понедельник. Во что ты одет, говорт она, стыд и позор. Ты чем это стирал?

Карболкой.

Дохлой голубятиной пахнет. Всю семью на посмешище выставил.

Тетя Эгги ведет меня в универмаг «Рочес» и на распродаже покупает мне рубашку, свитер, шорты, две пары гольфов и пару летних туфель. Потом дает мне два шиллинга, чтобы я в честь дня рождения выпил чая с булочкой, и садится на автобус, который идет по O’Коннел Стрит - она толстая, и пешком идти ей лень. Ленивая, толстая, и я ей не сын, а купила мне одежду к выходу на работу.