Дома со мной остались лишь двое братьев, и мама говорит, что семья редеет у нее на глазах.

Ребята из нашего класса собираются на велосипедах в Киллалу, и меня зовут с собой. В поход надо взять одеяло, немного чая и пару ломтей хлеба для поддержания сил. По вечерам, когда Ламан завалится в постель, я буду учиться ездить на велосипеде - наверняка он одолжит мне его на пару дней для поездки в Киллалу.

Просить его лучше в пятницу вечером после ужина - он выпьет и поест, и настроение у него будет хорошее. По пятницам в карманах спецовки он приносит всегда одно и то же: большой кусок мяса, с которого капает кровь, четыре картофелины, луковицу и бутылку темного пива. Мама варит картошку и жарит мясо в мелко порубленном луке. В спецовке, как был, Ламан садится за стол и руками ест мясо. Жир и кровь по подбородку текут на спецовку, об нее же он вытирает руки. Ламан пьет пиво и смеется: все-таки, до чего здорово в пятницу вечером съесть большой кусок мяса с кровью, и если хуже не нагрешу, на небеса воспарю душой и телом, ха ха.

Велосипед? Конечно, бери, говорит он. Ребятам надо и за город выбраться, людей посмотреть. Разумеется. Но сперва ты это заслужи. Ведь нехорошо получать что-то даром, так?

Так.

И у меня для тебя есть заданьице. Ты ведь не против чуток поработать, а?

Не против.

И хотел бы матери помочь ?

Хотел бы.

Ну вот, там наверху стоит ночной горшок, его с утра не выливали. Я хочу, чтобы ты забрался на чердак, взял горшок, отнес в туалет, сполоснул во дворе под краном и поставил обратно наверх.

Мне не хочется выливать за ним горшок, но я мечтаю о поездке в Киллалу – представляю, как мы отправимся на велосипедах за много миль от дома, где поля и небо, как мы будем купаться в Шенноне и ночевать на сеновале. Я придвигаю стол к стене. Забираюсь наверх и под кроватью вижу обычный белый горшок с коричневыми и желтыми потеками, до краев переполненный мочой и дерьмом. Осторожно, чтобы не пролить, я ставлю его на край чердака, опускаюсь на стул, беру горшок, переставляю вниз, отворачиваюсь, беру его в руки, спускаюсь на стол, ставлю на стул, спускаюсь на пол, отношу горшок в туалет, выливаю, и за туалетом меня тошнит с непривычки.

Ламан говорит, что я молодец, и разрешает брать велосипед в любое время, при условии, что буду выливать горшок, бегать в магазин за сигаретами, ходить в библиотеку за книгами и все делать, что он попросит. Эка ты ловко с горшком, смеется он, да у тебя талант. А мама сидит у очага, уставившись в потухший пепел.

Однажды припускает такой ливень, что мисс О’Риордан, библиотекарша, говорит: не выходи на улицу, иначе книжки под дождем испортятся. Будь умницей, посиди пока здесь. Можешь почитать жития святых.

На полке стоят четыре больших тома «Житий святых» под редакцией Батлера. Мне не хочется всю жизнь тут сидеть с житиями святых, но я начинаю читать и так увлекаюсь, что думаю: хоть бы дождь не кончался вовсе. На картинах святые, мужчины или женщины, вечно смотрят в небеса, а вокруг них облачка и сонмы упитанных ангелочков – одни с цветами сидят, другие с арфами распевают псалмы. Дядя Па Китинг говорит, что не может назвать ни одного святого на небе, с кем ему хотелось бы выпить по кружечке. Но в этих книгах святые совсем не такие. В них рассказывается о девственницах, о мучениках и о девах-мученицах, и все эти истори страшнее любого фильма ужасов в «Лирик Синема».

Мне приходится искать в словаре что такое «девственница». Я знаю, что Матерь Божия – Дева Мария, и так Ее называют, потому что у нее не было настоящего мужа, только старый бедный святой Иосиф. В «Житиях святых», уж не знаю почему, девственницы всегда попадают в беду. В словаре сказано: «девственница – женщина (обычно юных лет), пребывающая в состоянии неоскверненного целомудрия».

Теперь приходится искать «неоскверненный» и «целомудрие», и единственное, что удается найти - что «неоскверненный» значит «который не был осквернен», а «целомудрие» значит «целомудренный», что значит «не вступающий в незаконные половые сношения». Теперь приходится искать «сношения», а там посылают к «интромиссии», а оттуда к «интромитенту – копулятивному органу самца какого-либо вида животных». С «копулятивного» отсылают к «копуляции – соединению полов в жизнепроизводящем акте», и я не знаю, что это значит, и уже устал в толстенном словаре то одно искать, то другое, не улавливая смысла, и все потому что те, кто пишет словари, не желают, чтобы такие как я хоть что-нибудь поняли.

Мне всего-то надо узнать, откуда я взялся, но когда у кого-то пытаешься выяснить, тебе говорят: пойди, у других спроси, или отсылают от слова к слову.

Всем этим девам-мученицам римские судьи велят отречься от своей веры и принять римских богов, но они говорят: никогда! И судьи отправляют их на муки и смерть. Моя любимая святая – св. Кристина Изумительная, которая долго-предолго не умирала. Судья велит отрезать ей грудь, а та кидает в него отрезанной грудью, и он теряет слух, немеет и слепнет. На дело назначают другого судью, он велит отрубить ей вторую грудь, и происходит то же самое. Ее пытаются застрелить, но стрелы от нее отскакивают и убивают лучников. Ее пытаются сварить в масле, но она сидит себе в котле, будто отдыхает, покачивается и дремлет. Потом эта волынка судьям надоедает, они рубят ей голову, чем и достигают цели. Память св. Кристины Изумительной празднуют двадцать четвертого июля, и я, пожалуй, запомню про себя эту дату, как и четвертое октября - праздник святого Франциска Ассизского.

Библиотекарша говорит: можешь идти домой, дождь кончился; я направляюсь к двери, и меня окликают. Она хочет написать записку моей матери и ни капельки не возражает, если я ее прочту. В записке сказано: «Дорогая миссис Маккорт, когда вы думаете, что Ирландия катится в тартарары, вы встречаете мальчика, который сидит в библиотеке и так увлечен «Житиями святых», что не замечает, как перестает лить дождь, и вышеупомянутые «Жития» приходится отнимать у него насильно. Быть может, миссис Маккорт, в вашей семье растет священник - уповая на это, я поставлю за мальчика свечку. Остаюсь искренне ваша, Кэтрин О’Риордан, библиотекарь.»

Хоппи О’Халлоран - единственный преподаватель Государственной школы Лими, кто ведет уроки сидя – может, потому что он директор, или из-за того, что у него вывихнута нога - при ходьбе он подпрыгивает, и ему надо иногда отдыхать. Остальные учителя шагают взад-вперед перед классом или прогуливаются вдоль рядов, и ты боишься, что тебя того и гляди огреют тростью или плеткой хлестнут за неправильный ответ или небрежный почерк. А Хоппи, если кого решит наказать, того вызовет и поставит перед всем классом.

Когда настроение у Хоппи хорошее, он садится за стол и рассказывает нам об Америке. Ребятки мои, говорит он, в Америке существуют разнообразнейшие климатические зоны – от Северной Дакоты и ее ледяных пустынь до ароматных апельсиновых рощ Флориды. Он рассказывает об истории Америки, говорит, что американский фермер с одним лишь кремневым ружьем и мушкетом в руках вырвал континент из лап англичан, так неужели мы, извечные воины, не освободим свой остров?

Если мы не хотим, чтобы нас мучили алгеброй или грамматикой ирландского, мы задаем Хоппи какой-нибудь вопрос про Америку, и он, увлекшись, может проговорить целый день.

Сидя за столом, он перечисляет названия своих любимых племен и имена вождей: арапахо, шайен, чиппева, сиу, апачи, ирокезы. Это музыка, ребятки, музыка. И только послушайте, как звали вождей: Брыкливый Медведь, Дождь-в-Лицо, Сидящий Бык, Неистовый Конь, и гений - Джеронимо.

В седьмом классе он раздает нам книжечку стихов, в которой много страниц занимает поэма Оливера Голдсмита «Пустынная деревня». На первый взгляд, говорит Хоппи, речь ведется об Англии, но поэт оплакивает свою и нашу с вами родную землю - Ирландию. Поэму мы учим ее наизусть - по двадцать строчек каждый вечер, которые спрашивают на следующий день. Шестерых мальчиков вызывают перед классом, и если кто пропустит строчку, того дважды бьют по обеим рукам. Хоппи велит нам убрать книги в парты, и весь класс повторяет отрывок про деревенского учителя.