Все изумительно вкусное: индейка, пюре, горошек, желе, сладкий крем и чай из чайничка. Желе с кремом выглядят очень аппетитно - я не могу удержаться и сперва принимаюсь за третье - все равно никто не видит, - но тут же девушка в синем платье приносит хлеб и спрашивает: что это ты делаешь?

Ничего.

Нет, чего. Ты ешь сладкое до обеда! И она убегает с криком: сестра Рита, сестра Рита, скорей сюда, и в палату влетает монахиня. Фрэнсис, все хорошо?

Да, сестра.

Нехорошо, сестра. Он желе с кремом съел раньше, чем первое. Сестра, это грешно.

Ладно, милая, ты беги, а я с ним поговорю.

Да, сестра, поговорите, иначе все дети в больнице начнут есть сперва сладкое, и что тогда?

И то верно, верно. Ну, беги.

Девушка уходит, и сестра Рита улыбается мне. Господи, она все замечает, кто бы мог подумать. Она не такая, как все, Фрэнсис, но нам с терпением надо к ней относиться.

Она уходит, и в палате снова тихо и пусто, я все доел и не знаю, что дальше делать, потому что пока не скажут, делать ничего не положено. В больницах и в школах тебе всегда говорят, что делать. Я сижу и жду, и, наконец, девушка в синем платье приходит за подносом. Все съел? - спрашивает она.

Да.

Все, больше тебе ничего не дадут, можешь идти домой.

Но девушки, которые малость не в себе, вряд ли могут командовать, и я думаю: может, надо ждать сестру Риту? В коридоре медсестра сообщает мне, что сестра Рита обедает и просила ее не беспокоить.

От Юнион Кросс до Баррак Хилл путь неблизкий, и когда я добираюсь до дома, все сидят в Италии, едят свиную голову, капусту и мучнисто-белый картофель. Я рассказываю, как прошел праздничный обед. Мама спрашивает с кем я обедал - с медсестрами и монахинями? Она слегка обижается, когда узнает, что я сидел в палате один – неприлично, говорит она, так обращаться с ребенком. Она велит мне сесть за стол и попробовать свиной головы. Я с трудом пихаю кусочек в рот и так объедаюсь, что с надутым пузом ложусь на постель.

Рано утром на улице раздается рев мотора – в нашем переулке впервые мы видим машину. На ней приехали какие-то люди в униформе. Они смотрят на дверь конюшни. Должно быть, с Финном, что-то не так, потому что людей в униформе у нас в переулке не бывает.

С Финном беда. Он лежит в конюшне на полу, мордой на улицу, а вокруг пасти у него что-то белое, как молоко. Конюх говорит, что с утра, когда он пришел, лошадь уже так вот лежала - что странно, ведь Финн обычно стоит и ждет, когда его покормят. Люди в униформах качают головами. Мистер, а что с Финном? - спрашивает мой брат Майкл одного из них.

Он заболел, сынок. Ступай домой.

От конюха несет виски. Лошадка не жилец, говорит он Майклу. Придется пристрелить.

Майкл тянет меня за руку. Фрэнк, его нельзя убивать. Скажи им. Ты большой.

Майкл бросается на конюха, бьет его ногами, руки царапает, и тот отталкивает его с такой силой, что Майкл отлетает в сторону. Эй, кричит он мне, братца-то придержи.

Один из приехавших на машине достает из сумки что-то коричнево-белое, подходит к Финну, приставляет ему к голове эту штуку, и раздается треск. Финн вздрагивает. Майкл кричит на того человека, бросается на него, а он говорит: лошадь болела, сынок. Для нее так лучше.

Люди в униформах уезжают, и конюх говорит, что ему придется ждать, пока за Финном приедет грузовик, одного оставить его нельзя – иначе крысы на него накинутся. Он просит нас посторожить лошадку вместе с Лаки, нашей собакой, а он тем временем заглянет в паб, а то на душе у него прескверно, пора выпить кружечку.

Майкл с палкой в руке, даром что маленький, так бьется с крысами, что даже приблизиться к Финну им не дает. Конюх возвращается, от него несет портером. Вскоре за лошадью приезжает большой грузовик, а в нем трое мужчин, и они спускают из кузова к голове Финна две огромные доски. Эти трое и конюх обвязывают Финна веревками и начинают тащить его вверх по доскам, и все, кто живет в переулке, кричат на них, потому что из досок торчат гвозди и щепки, которые цепляются за Финна и рвут ему шкуру, и доски уже ярко-розовые от его крови.

Не увечьте животное.

Уважайте мертвых, а?

Эй вы, полегче там с бедной лошадью.

Христа ради, чего вы пищите? - говорит конюх. Это же труп лошадиный, и все, - и Майкл снова кидается на него, тараня его головой, размахивая кулачками, и конюх отталкивает его с такой силой, что он валится на спину, а мама в ярости бросается на конюха, а тот, перепугавшись, перемахивает через труп Финна и бежит по доскам вверх. Вечером он возвращается пьяный и ложится спать, потом уходит, а в сене что-то тлеет, и конюшня сгорает дотла, а крысы выбегают в переулок, и все ребята с собаками гонят их в сторону улиц, где живут солидные горожане.

Альфи родила – и хватит, говорит мама, сил моих больше нет. Теперь все. Никаких детей.

Добрая жена-католичка, говорит папа, должна исполнять супружеский долг и покоряться мужу, иначе она пойдет в муку вечную.

Вот и пойду с удовольствием, говорит мама, только детей не надо.

Папе что делать? В мире идет война. Агенты по найму вербуют ирландцев на английские военные предприятия. Там зарплата хорошая, а в Ирландии работы нет, и пускай жене ты не нужен - зато в Англии женщин предостаточно, а здоровые мужчины воюют с Муссолини и Гитлером за границей, поэтому делай что хочешь, только знай свое место, грязный ирландец, и не пытайся метить выше.

У нас в переулке многие мужчины работают в Англии и присылают своим семьям денежные переводы. А те, получив телеграмму, бегут за деньгами на почту, а потом идут за покупками, чтобы в субботу вечером и воскресенье утром целый свет увидел, какой у них достаток. Мальчики в субботу стригутся, женщины завиваются раскаленными железными щипцами. Теперь они, не скупясь, выкладывают шесть пенсов или даже шиллинг за билет в «Савой Синема», куда ходит публика приличная - не то, что чернь, которая за два пенса набьется на галерке, и которой вечно неймется покричать в экран или поулюлюкать, когда африканцы метают копья в Тарзана, или индейцы снимают скальпы с кавалерии Соединенных Штатов. После воскресной мессы новоиспеченные богачи с важным видом шествуют домой и наедаются до отвала мясом и картошкой, конфетами и пирожными, и запросто пьют чай из изящных чашечек, которые ставят на блюдечки, чтобы чай не пролить на стол, и поднимая чашечки, оттопырывают мизинчики, подчеркивая свою утонченность. Некоторые и вовсе перестают ходить в закусочные, потому что в этих заведениях только и встретишь, что пьяных солдат да распутных девиц, да мужиков, пропивающих пособие, да жен, которые орут на них и велят им идти домой. Новоиспеченные богачи теперь появляются в ресторане «Савой» или «Стелла» и у всех на виду пьют чай, едят булочки, и, скажите пожалуйста, вытирают губы салфеточками, домой возвращаются на автобусе и причитают, что в наши дни обслуживание уже не то, что прежде. У них теперь есть электричество, и они видят все, чего прежде не видели, и с наступлением темноты включают новые радиоприемники и слушают вести с фронта. Они благодарят Господа Бога за Гитлера, ведь если бы его войска не прошлись по Европе, мужчины в Ирландии так и сидели бы дома, и чесали бы задницы, простаивая в очередях на Бирже Труда.

Иные даже поют:

Yip aye aidy aye ay aye oh

Yip aya aidy aye ay

We don’t care about England or France

All we want is the German advance

Когда становится прохладно, они включают электрический обогрев и в тепле и уюте сидят на кухне, слушают новости и говорят, что им жаль англичан, которых бомбят немцы, жаль детей и женщин - но вспомните, как они угнетали нас восемь столетий.

Семейства, чьи отцы в Англии, могут важничать перед теми, чьи отцы туда не уехали. Новоиспеченные богатые мамы в обед и в полдник выходят на порог и созывают своих детей: Мики, Кэтлин, Пэдди, идите обедать. У нас баранья ножка, изумительный зеленый горошек и мучнисто-белый картофель.