Возле Диспенсария уже выстроилась очередь. Там стоят женщины с малышами на руках, как наша мама с Альфи, а дети постарше играют на мостовой. Женщины обнимают малышей, чтобы они не мерзли, и прикрикивают на детей постарше, чтобы те не выбегали на улицу и не лезли под колеса машин и велосипедов. Старики и старухи сгрудились у стены - кто бормочет что-то себе под нос, кто молчит. Мама велит нам от нее не отходить. Мы ждем около получаса, и, наконец, открывается большая дверь. Служащий велит нам в порядке очереди проследовать в помещение и выстроиться перед помостом; мистер Коффи и мистер Кейн выйдут из задней комнаты через минутку - как только допьют чай. Мои дети продрогли, жалуется одна женщина, пусть Коффи и Кейн побыстрей, черт возьми, допивают свой чай. Так-так, говорит служащий, кто тут у нас возмутитель спокойствия? На сей раз я ваше имя не запишу - утро и правда холодное выдалось, но еще хоть слово скажете – и пожалеете, что не придержали язык.

Мистер Коффи и мистер Кейн поднимаются на платформу, не обращая на нас никакого внимания. Мистер Кейн надевает очки, снимает их, чистит, надевает, смотрит в потолок. Мистер Коффи листает газеты, что-то пишет, передает газеты мистеру Кейну. Они перешептываются между собой. Не спешат. Не смотрят на нас.

Наконец, мистер Кейн вызывает на помост старика, который стоит в очереди первым.

Как ваше имя?

Тимоти Кри, сэр.

Кри, говорите? Славная старинная фамилия – вы, значит, в Лимерике родились?

Да сэр. Истинно так.

И что у вас, Кри?

Понимаете, опять у меня желудок болит - мне бы к доктору Фили на прием.

Ладно, Кри. А может, вам портера пить бы поменьше, а?

Что вы, сэр, честное слово, в рот ни капли не брал – желудок болит. Да еще жена у меня с постели не встает, мне и за ней ходить надо.

Эх, Кри, сколько на свете лентяев. Слышали, дамы? – обращается мистер Кейн к стоящим в очереди. Столько лентяев, говорю.

И женщины кивают: о да, мистер Кейн, точно - столько на свете лентяев.

Мистер Кри получает талон на прием к доктору, очередь продвигается, и вот, мистер Кейн готов выслушать маму.

Значит, дамочка, вы за государственным пособием?

Да, мистер Кейн.

И где ваш муж?

В Англии, но…

Значит, в Англии? А как насчет телеграммки? Пять, все-таки, фунтов в неделю.

Мистер Кейн, за многие месяцы он ни гроша нам не выслал.

Правда? Ну, мы-то знаем, в чем дело, не так ли? Всем известно, как наши ребята пошаливают в Англии. Некоторые, как мы знаем, гуляют под ручку со шлюшками с Пикадилли, верно говорю?

Он смотрит на стоящих в очереди, и все понимают, что надо отвечать: верно, мистер Кейн, и улыбаться и смеяться, иначе, когда подойдет их черед, им туго придется. Все знают, что мистер Кейн может передать дело мистеру Коффи, а тот, как известно, всем отказывает.

Мама объясняет мистеру Кейну, что наш папа в Ковентри, а оттуда до Пиккадилли очень далеко, и мистер Кейн снимает очки и смотрит на нее в упор. Ну и ну, мы тут спорить надумали?

Что вы, мистер Кейн, Боже, нет.

Дамочка, я хочу довести до вашего сведения, что у нас тут строгое правило: не выдавать пособий женщинам, чьи мужья в Англии. Вы отбираете кусок хлеба у тех, кто его действительно заслужил – у тех, кто остался на родине и готов ее защищать.

Конечно, мистер Кейн.

Итак, ваша фамилия?

Маккорт, сэр.

Для наших мест что-то новенькое. Откуда такая фамилия?

От мужа, сэр. Он родом с Севера.

Значит, он с Севера, и бросил вас тут, на иждивении Ирландского Свободного Государства. Разве мы за это боролись?

Не знаю, сэр.

А не поехать ли вам в Белфаст и не обратиться ли к оранжистам?

Не знаю, сэр.

Не знаете. Еще бы вы знали. Сколько на свете невежд.

Он смотрит на очередь и повторяет: в мире полно невежд, говорю, и все кивают и соглашаются: да, сколько на свете невежд.

Мистер Кейн что-то шепчет мистеру Коффи, и они смотрят сначала на маму, потом на нас. Наконец, мистер Кейн сообщает маме, что она получит пособие, но если хоть пенни поступит от мужа, больше ни на что она претендовать не сможет и все деньги вернет в Диспенсарий. Мама обещает, что так и сделает, и мы уходим.

Мы идем в магазин Кэтлин О’Коннел, берем хлеб и несколько брикетов торфа, чтобы затопить камин. Мы поднимаемся по ступенькам в Италию, разводим огонь и пьем чай в тепле и уюте. Мы сидим тихо-тихо - все, даже малыш Альфи, - потому что знаем, как мистер Кейн обидел нашу маму.

Внизу, в Ирландии, холод и сырость, но мы в Италии, наверху. Мама говорит, что бедного Папу надо бы к нам перенести и повесить на стену напротив окна. Все-таки, он друг рабочему человку и, к тому же, итальянец, а они любят теплую погоду. Мама сидит у огня и дрожит, и явно с ней что-то не так, потому что она не тянется за сигаретой. Она говорит, что, кажется, заболевает, и ей хотелось бы сладкого – лимонада какого-нибудь. Но в доме денег нет даже на хлеб к завтраку. Она пьет чай и ложится спать.

Всю ночь кровать скрипит, потому что мама ворочается и вертится; она все время стонет, просит воды и не дает нам уснуть. Утром она не встает, все лежит в постели и дрожит, а мы молчим. Если она еще полежит, мы с Мэлаки опоздаем в школу. Проходит один час, другой, а мама не встает. Я понимаю, что в школу мы уже опоздали, и развожу огонь, чтобы поставить чайник. Мама шевелится и просит лимонада, но я приношу ей только воды в банке. Я предлагаю ей чай, но она молчит, будто вовсе не слышит меня. На щеках у нее румянец, и что самое странное - она даже не вспоминает о сигаретах.

Мы с Мэлаки, Майклом и Альфи тихо сидим у огня, пьем чай, Альфи дожевывает последний кусочек хлеба, посыпанный сахаром. Нам смешно смотреть, как он размазывает сахар по всему лицу и улыбается нам во весь рот, округляя толстые липкие щечки. Но смеяться слишком громко нельзя, иначе мама выскочит из постели и отправит нас с Мэлаки в школу, а там нас убьют за опоздание. Веселимся мы недолго: хлеба больше нет, и мы все четверо проголодались. В магазине Кети O’Коннел нам ничего уже в кредит не дают. И у бабушки появляться мы не смеем. Она все время орет на нас, потому что наш отец с Севера уехал в Англию на военный завод и ни гроша домой не прислал. От такой его заботы, говорит бабушка, мы скоро с голоду помрем. Впредь маме будет урок: нечего было замуж выходить за какого-то оборванца с Севера с нездоровым цветом лица, который и по виду странный - вылитый пресвитерианец.

Но придется мне, все-таки, разжалобить Кэти О’Коннел. Скажу ей, что наша мама заболела, лежит наверху в постели, братья мои голодают, и мы все умрем, потому что остались без хлеба.

Я надеваю ботинки и быстро бегу по улицам Лимерика, чтобы не замерзнуть на февральском морозе. В окнах, если туда заглянуть, видно что люди сидят на кухне в тепле и уюте, у них горит огонь, или решетки каминов почернели и раскалились, а комнаты залиты ярким электрическим светом, на столах чашки блюдца и тарелки, а на них ломти хлеба, фунты масла, банки с вареньем, а из окон доносится такой аромат жареных яиц и бекона, что изо рта слюнки текут, и там вся семья собралась за столом, и все радуются и улыбаются, мать в накрахмаленном белом фартучке, дети все чистенькие, Пресвятое Сердце Иисуса взирает на них со стены, страдая и скорбя, но все же Он счастлив, что добрые католики завтракают и у них столько еды и света.

Я пытаюсь сосредоточится и услышать внутри себя музыку, но слышу только, как мама стонет и просит лимонада.

Лимонад. От «Саутс Паб» отъезжает фургон, выгрузив у дверей ящики с пивом и лимонадом, а на улице ни души. Я моментально пихаю под свитер две бутылки лимонада, и прогулочным шагом удаляюсь с самым невинным видом.

У магазина Кэтлин О’Коннел стоит фургон с хлебом. Задняя дверца открыта, а на полках дымится свежайший хлеб. Водителя нет - он в магазине, пьет вместе с Кэтлин чай с булочкой, - и я запросто беру себе буханку. У Кэтлин красть нехорошо, она столько раз нас выручала, но если я подойду к ней и попрошу у нее хлеба, она рассердится и скажет: не мешай мне пить чай, дай хоть минутку посидеть тихо, мирно и спокойно. Нет уж. Лучше запрячу хлеб под свитер вместе с лимонадом и, честное слово, обо всем расскажу на исповеди.