Хуже всего, если заявится сам директор Братства, отец Гори. Он придет на наш переулок, встанет на пригорок и гаркнет зычным голосом, призвавшим к покаянию миллионы китайцев: где тут дом Фрэнка Маккорта? Он гаркает, хотя твой адрес у него в кармане, и он прекрасно знает, где ты живешь. Но он хочет, чтобы все на свете знали, что ты пропускаешь собрания Братства и подвергаешь опасности свою бессмертную душу. Матери в ужасе, и отцы шепчут: меня нет, меня нет, - и родители проследят, чтобы ты впредь не прогуливал, чтобы их никто не позорил и не унижал на глазах у соседей, которые переговариваются, прикрыв рот рукой.

Вопросник приводит меня в отделение св. Финбара. Сядь вон там и помалкивай, велит мне староста. Его зовут Деклан Коллопи, ему четырнадцать лет, и на лбу у него шишки, похожие на рога; брови у него рыжие, густые и сросшиеся, а руки свисают до колен. Он сообщает мне, что намерен сделать наше отделение лучшим в Братстве, и если я хоть раз не приду, он отобьет мне задницу и по частям пришлет меня матери. Для прогула причин уважительных быть не может: в одном отделении парень умирал, а его все равно принесли на носилках. Если хоть раз прогуляешь, то причиной лучше пусть будет смерть, причем не кого-то из родственников, а твоя собственная. Слышишь меня?

Слышу, Деклан.

Ребята из нашего отделения рассказывают мне, что при полной посещаемости старост премируют. Деклан хочет поскорей закончить школу и устроиться продавцом линолеума в большой магазин «Кэннокс» на Патрик Стрит. Его дядя Фонси много лет продавал там линолеум и скопил достаточно денег, чтобы открыть в Дублине свой собственный магазин, и трое его сыновей продают там линолеум. Отец Гори, директор, запросто может устроить Деклана на работу в «Кэннокс», если он будет хорошим старостой и обеспечит полную посещаемость в отделении, поэтому за прогулы Деклан в порошок сотрет. Он говорит, что между ним и линолеумом не встанет никто.

К Вопроснику Куигли Деклан относится с симпатией и позволяет пропускать пятницу-другую, потому что Вопросник сказал: Деклан, когда я вырасту и женюсь, я весь дом устелю линолеумом, и закуплюсь им только у тебя.

Другие ребята пытаются применить ту же хитрость, но Деклан говорит: отвалите, вам повезет, если горшок ночной наживете, куда там линолеум.

Папа говорит, что он в моем возрасте, когда жил в Туме, много лет прислуживал на мессе, и теперь мне пора стать министрантом. А толку-то? – говорит мама. Ребенку в школу нечего надеть, тем более, чтоб на мессе прислуживать. Папа говорит, что облачение министранта надевается поверх одежды, а мама говорит, что нам не на что купить приличную одежду, да еще стирать ее каждую неделю.

Господь подаст, говорит отец, и велит мне встать на колени в кухне на полу. Он берет на себя роль священника, потому что у него вся месса в голове, и мне надо выучить ответы. Он говорит: Introibo ad altare Dei, и мне надо отвечать: Ad Deum qui laetificat juventutem meam.

Каждый вечер после чаепития я становлюсь на колени и учу латынь, и папа шевельнуться мне не позволяет, пока я не выучу урок в совершенстве. Мама говорит, что он мог бы хотя бы разрешить мне присесть, но папа говорит, что латынь священный язык, и его надо учить на коленях. Видано ли, чтобы Папа сидел себе, пил чай и разговаривал на латыни.

Латынь трудная, и коленки у меня опухают, на них болячки и мне хочется на улицу играть, хотя и министрантом тоже быть хочется - помогать священнику одеваться в ризнице, красоваться у алтаря в красно-белых одеждах, как мой приятель Джимми Кларк, отвечать священнику на латыни, передвигать большую книгу с одного края алтаря на другой, наливать в чашу воду и вино, лить воду на руки священника, звонить в колокол при освящении Даров, становиться на колени, кланяться, махать кадилом на богослужениях, с серьезным видом сидеть в сторонке во время проповеди, сложив руки на коленях, а все бы в церкви св. Иосифа смотрели на меня и восхищались, как я держусь.

Через две недели весь чин мессы у меня в голове, и пора идти в церковь св. Иосифа к ризничему Стивену Кери, который заведует министрантами. Папа начищает мне ботинки. Мама штопает носки и подкидывает в огонь угля, чтобы разогреть утюг и погладить мне рубашку. Она кипятит воду и моет мне голову, шею, руки и колени – все, что видно из-под одежды, до последнего дюйма. Мама так натирает меня, что я весь горю, и говорит папе: пусть никто на свете не скажет, что ее сын пошел в алтарь грязным. Ей жаль, что у меня коленки в болячках, потому что я ношусь везде, пинаю жестянки и падаю, как футболист величайший в мире. Жаль, что в доме нет ни капли масла для волос, а то вихры у меня торчком стоят, как черная солома в матрасе - придется просто поплевать на них и смочить водой. Она велит мне в церкви св. Иосифа говорить громко, не мямлить, будь то по-английски или на латыни. Какая жалость, говорит мама, что ты вырос из пиджака на Первое Причастие, но тебе стыдиться нечего, у тебя хорошая родословная: Маккорты, Шиханы, или родня моей матери, Гилфойлы - они в графстве Лимерик скупали акр за акром, но потом англичане все у них отобрали, и отдали разбойникам из Лондона.

Папа берет меня за руку и мы идем по улицам, и люди глазеют на нас, потому что мы говорим друг с другом на латыни. Он стучит в дверь ризницы и говорит Стивену Кери: это мой сын Фрэнк, он знает латынь и готов быть министрантом.

Стивен Кери переводит взгляд с него на меня. У нас нет мест, говорит он, и закрывает дверь.

Папа все еще держит меня за руку и жмет ее так, что мне больно, и я едва не кричу. Домой мы возвращаемся молча. Папа снимает кепку, садится у огня и зажигает сигарету «Вудбайн». Мама тоже курит. Ну, говорит она, он будет министрантом?

У них нет мест.

А. Мама затягивается сигаретой. Я тебе скажу, как это называется, говорит она. Классовая система. Им не хочется, чтобы у алтаря стояли мальчики из переулков. Им не нужны такие, у которых коленки в болячках и волосы торчком. О нет, им подавай миленьких мальчиков с маслом на волосах и в новых ботинках, чьи отцы ходят на работу в костюмах и галстуках. Вот как это называется - и как не потерять веру, когда кругом такой снобизм.

Och, aye.

Och, aye – ну тебя в задницу. Только и слышишь от тебя. Ты мог бы пойти к священнику и сказать ему, что у твоего сына голова забита латынью, и спросить, почему его не берут в министранты, и на что ему теперь вся эта латынь?

Och, может он вырастет и станет священником.

Можно мне на улицу поиграть? – спрашиваю я у папы. Да, говорит он, иди на улицу, поиграй.

Да, иди куда хочешь, говорит мама.

В четвертом классе у нас преподает мистер О’Нил. Мы зовем его Дотти, потому что роста он крошечного . В кабинете мистера О'Нила есть помост, на который он становится, возвышаясь над нами, грозно потрясает ясеневой тростью и у всех на виду чистит яблоко. В первый учебный день сентября он пишет на доске три слова, которые остаются там на весь год: «Эвклид», «геометрия», «идиот». Кто при нем помянет эти слова всуе, говорит он, тот останется на всю жизнь одноруким калекой. Всякий, кто не знает теорем Эвклида, говорит он, – идиот. Итак, повторяем за мной: кто не знает теорем Эвклида – идиот. Но мы, разумеется, и так знаем, кто такой «идиот», потому что преподаватель без конца именует нас этим словом.

Брендан Куигли поднимает руку. Сэр, а что такое «теорема» и «Эвклид»?

Мы думаем: вот сейчас Дотти набросится на Брендана, как все учителя, когда их о чем-то спрашивают, - но он только смотрит на Брендана и таинственно улыбается. Так, вижу, кое у кого не один, а целых два вопроса. Как тебя зовут?

Брендан Куигли, сэр.

Этот мальчик далеко пойдет. Куда, ребятки, он пойдет?

Далеко, сэр.

Воистину, далеко пойдет. У юноши, которого волнует гармония, красота и изящество Эвклида, только одна дорога – ввысь. Какая у него дорога, ребятки, и лишь одна, а?