Папа с мамой дожидаются меня у огня. Они спрашивают что мы разучили и как называются движения. Я уже показывал «Осаду Энниса» и «Стены Лимерика» - настоящие танцы. Теперь названия и танцы надо придумывать. В первый раз слышу про «Осаду Дингла», говорит мама, но если вы это разучили, то, пожалуйста, танцуй, и я пляшу по кухне, прижав руки к туловищу, сочиняя собственную музыку, диддли-ай-дай-ай, дай-ай-диддли-ай, дую-дую, папа с мамой хлопают в такт шагам. Отличный танец, говорит папа, из тебя выйдет знатный танцор, и мужчины, которые умерли за нашу страну, смогут тобой гордиться. Не густо за шесть пенсов, говорит мама.
На следующей неделе идет кино с Джорджем Рафтом, а еще через неделю ковбойский фильм с Джорджем О’Брайеном. Дальше Джеймс Кэгни, и я Билли провести уже не могу, потому что мне кроме ириски “Кливз” хочется еще плитку шоколада. И вот, я смотрю кино, все отлично, но вдруг во рту чувствую жуткую боль - у меня зуб выпал и залип в ириске, и боль просто дикая. Но все-таки я не могу допустить, чтобы конфета пропала напрасно: я выковыриваю из нее зуб и кладу его в карман, а ириску жую на другой стороне, прямо с кровью. Одна сторона болит, а на другой изумительно вкусная ириска, и я вспоминаю, как дядя Па Китинг говорил: иной раз не знаешь, что лучше - обделаться или ослепнуть.
Наконец, мне надо идти домой, и я беспокоюсь, потому что нельзя жить себе припеваючи, лишившись одного зуба, и надеяться, что мама ничего не заметит. Мамы все замечают, а наша мама всегда велит нам открывать рты и смотрит, нет ли какой инфекции. Она сидит дома у огня, и папа дома, и они снова расспрашивают меня, что мы учили, и как называется танец. Я говорю, что разучил «Стены Корка», и пускаюсь в пляс по кухне, стараясь напевать придуманную мелодию, хотя умираю от зубной боли. «Стены Корка», надо же! – говорит мама. Нету такого танца. А папа говорит: подойди сюда. Стань вот здесь передо мной. Скажи нам правду: ты сегодня ходил на урок танцев?
Я больше не в силах врать, потому что десна дико болит, и во рту у меня кровь. И к тому же я понимаю, что родители все знают - вот они и сами говорят мне об этом. Какой-то тип из школы танцев увидел, как я иду в «Лирик Синема» и наябедничал миссис О’Коннор, и та послала записку, в которой сообщала, что не видела меня сто лет, и спрашивала, все ли со мной в порядке, потому что у меня большие задатки, и я мог бы пойти по стопам великого Сирила Бенсона.
Папе нет дела до моего зуба. Он говорит, что отправит меня на исповедь, и тащит меня в церковь редемптористов, потому что в субботу весь день исповедуют. Он говорит, что я бессовестный, и ему за меня стыдно: я ходил в кино вместо того, чтобы учить национальные танцы Ирландии - джигу, рил - те танцы, за которые мужчины и женщины сражались и умирали в течение стольких скорбных веков. Сколько юношей, говорит он, сколько повешенных, чей прах тлеет ныне в яме с известью, были бы рады восстать и сплясать ирландский танец.
Священник стар, и мне приходится кричать о том, как я согрешил, чтобы он все расслышал, и он говорит мне, что я хулиган, потому что ходил в кино вместо танцев, хотя он лично думает, что танцы ничуть не лучше, чем кино, они пробуждают греховные мысли, но пусть танцы сами по себе отвратительны, все равно я согрешил, взяв шесть пенсов у матери и солгав, и для таких как я в аду найдется местечко погорячее. Прочитай десяток розария и проси у Бога прощения, ибо ты пляшешь у самых врат ада, дитя мое.
Мне исполняется семь, восемь, девять и почти десять, а папа все не находит работу. По утрам он пьет чай, идет на Биржу труда, получает пособие, читает газеты в Библиотеке Карнеги, надолго уходит гулять за город. Если его берут на работу на цементный или мукомольный завод, то через три недели его увольняют, потому что на третью пятницу он идет в паб, пропивает зарплату и в субботу утром не является на работу.
Почему все у нас не как у людей? - говорит мама. Вот у соседок мужья дома еще до того, как Angelus прозвонят в шесть вечера; зарплату жене отдадут, рубашки переоденут, выпьют чаю, получат несколько шиллингов и пойдут в паб, выпить пинту или две.
Мама говорит Брайди Хэннон, что папа так не может, и не будет таким никогда. Она говорит, что папа настоящий болван – ходит по пабам и угощает мужиков пивом, а у самого дома дети голодные - желудок к спине липнет, потому что не едят почти ничего. Он готов трубить на весь свет, что за свободу сражался в то время, когда это не сулило ни почестей, ни денег, что с радостью умрет за Ирландию, если понадобится, и ему жаль, что лишь одну жизнь может отдать за бедную свою несчастну родину, и если кто-то имеет что против, он предложит выйти за дверь и разрешить этот спор раз и навсегда.
О нет, говорит мама, эти жалкие, нищие бездельники, которые толкутся в пабах, они спорить не будут и не выйдут да дверь. Они ему скажут, что он отличный парень и ничего, что с Севера, и они почтут за честь принять пинту от такого патриота.
Господь свидетель, говорит мама Брайди, не знаю, что буду делать. Пособие девятнадцать шиллингов и шесть пенсов в неделю, рента шесть и шесть, и нам на пятерых остается тринадцать шиллингов, чтобы купить еду, одежду и уголь на зиму.
Брайди затягивается сигаретой, отпивает чай и говорит: Господь Бог - Он добрый. Не сомневаюсь, отвечает мама, что где-то для кого-то Он добрый, но в переулках Лимерика Его давно не видали.
Ох Энджела, смеется Брайди, ты за это и в ад угодить можешь, и мама отвечает: а где я по-твоему, Брайди?
И они смеются, пьют чай, курят «Вудбайн», и сходятся на том, что у них одно утешение – сигареты.
Правда.
Куигли-вопросник говорит, что в пятницу я должен буду пойти в церковь редемптористов и вступить в отделение Архи-Братства для мальчиков. Обязательно. Отказаться нельзя. Мальчики с улочек и переулков, у которых отцы живут на пособие или работают на заводах, все обязаны туда поступать.
Твой отец не в счет, говорит Вопросник, потому что он с Севера, но тебе вступить все равно придется.
Всем известно, что Лимерик - самый набожный город Ирландии, потому что в нем есть Архи-Братство Святого Семейства - самая большая в мире община. Братства могут быть где угодно, но только в Лимерике оно «Архи».
Наше Братство заполняет церковь редемптористов пять дней в неделю: три дня - мужчины, один - женщины, один - мальчики. Все собираются на богослужения с песнопениями на английском, на гэльском и на латыни, и главное – для того, чтобы послушать убойную проповедь, которой славятся отцы-редемптористы – именно она спасает миллионы китайцев и других язычников от адского пламени, уготованного протестантам.
Вопросник говорит, что если вступишь в Братство, мама сообщит об этом в Общество св. Винсента де Поля, и там будут знать, что ты добрый католик. Он говорит, что его отец давно вступил в Братство и устроился на хорошую работу - теперь он чистит туалеты на вокзале, а там и пенсия положена. И сам он, когда вырастет, тоже устроится на хорошую работу, если из дома не убежит, конечно, и не вступит в Королевскую конную полицию Канады, чтобы петь I’ll Be Calling You Ooo Ooo Ooo, как пел Нельсон Эдди, обращаясь к Жанет Макдональд, когда та, лежа на диване, угасала от чахотки. Если он приведет меня в Братство, то в офисе его имя занесут в большую книгу и, быть может, однажды его повысят, назначат старостой отделения, а это верх его мечтаний - не считая формы конного полицейского.
Староста является главой отделения, в котором тридцать мальчиков из одного квартала. Каждое отделение названо в честь какого-либо святого - он изображен на знамени, прикрепленном к верхушке шеста, возле которого сидит староста. Староста и его помощник отмечают посещаемость и смотрят, кому надо дать тумака, если кто засмеется на богослужении или совершит какое другое кощунство. Если пропустишь хоть один вечер, начальство спросит по какой причине, не прогулял ли ты собрание Братства, или все там скажут про тебя друг другу: кажется, этот наш маленький друг согласился на суп. Любому католику в Лимерике или даже в самой Ирландии ничего хуже сказать нельзя - из-за того, что бывало когда-то во времена Великого Голода. После двух пропусков тебе пришлют желтую повестку, чтобы ты явился к начальству и объяснился, а если прогуляешь три раза, за тобой отправят Отряд - то есть, пять или шесть взрослых мальчиков из твоего отделения. Они прочешут улицы и проследят, чтобы ты не развлекался, когда тебе положено стоять на коленях в Братстве и молиться за китайцев и другие пропащие души. Отряд заявится к тебе домой и сообщит твоей матери, что бессмертная душа ее сына в опасности. Некоторых это известие обеспокоит, но есть и такие, кто скажет: а ну, вон из моего дома, не то я как выйду, как задницы вам надеру. Такие матери членов нашего Братства ведут себя недостойно, и директор говорит, что мы должны молиться за них, чтобы они покаялись и отвратились от ложного пути.
