С пакетом обновок подмышкой я бреду на Артурс Ки и встаю на самый край причала, отвернувшись к реке Шеннон, чтобы никто не видел слезы мужчины, которому исполнилось четырнадцать лет.

В понедельник я встаю рано, умываюсь и приминаю волосы водой и слюнями. Аббат видит, что я в обновках. Господи, говорит он, жениться что ль собрался? И опять засыпает.

Ишь ты, какие мы модные, говорит толстая женщина, миссис O’Коннел, а худенькая, мисс Барри, спрашивает: ты что, банк на выходных ограбил? И на скамейке у стены, где сидят мальчики-почтальоны, раздается взрыв смеха.

Мне велят садиться в конце скамейки и ждать своей очереди, когда мне вручат телеграммы. Некоторые ребята в форме – это штатные, они сдали экзамен, и на почту их приняли насовсем. Они, если захотят, могут хоть всю жизнь тут работать - сдадут еще один экзамен на почтальона, потом на служащего, и станут марки продавать, сидя на почте, или будут внизу за стойкой выплачивать денежные переводы. Штатным на случай непогоды выдают просторные водонипроницаемые плащи, и ежегодно им положен двухнедельный отпуск. Все говорят, что работа эта хорошая, надежная и достойная, и пенсия тебе обеспечена, на такую только устройся - и живи себе без забот.

Внештатных ребят уволят, как только им исполнится шестнадцать лет. Формы у них нет, отпуска не дают, зарплата меньше, и если хотя бы день проболеешь - выгонят. Никаких уважительных причин. И обойдешься без плаща. Приноси свой или от дождя уворачивайся.

Миссис О’Коннел подзывает меня к стойке и выдает мне черный кожаный пояс, сумку и первую пачку телеграмм. Велосипедов не хватает, говорит она, тебе придется итди пешком. Первую доставишь по самому дальнему адресу, остальные на обратном пути, и чтоб целый день не слонялся. На почте она работает уже давно и знает, за какое время доставляются шесть телеграм, даже пешком. Ни в паб, ни к букмекеру сворачивать нельзя, и даже домой попить чайку – все равно меня выведут на чистую воду. В часовню помолиться – тоже нельзя. Неймется - на ходу молись, или крутя педали. Если дождь льет – все равно. Разноси телеграммы и не хнычь как девчонка.

Одна из телеграмм на имя миссис Клохесси на Артурс Ки - матери Пэдди, не иначе.

Это ты, Фрэнки Маккорт? – говорит она. Как ты подрос, Боже, тебя не узнать. Проходи, пожалуйста.

На ней яркое цветастое платье и блестящие новые туфли. Двое детей на полу играют с игрушечным поездом. На столе стоит чайник, чашки с блюдцами, бутылка молока, батон хлеба, масло и джем. У окна, где раньше ничего не было, стоят две кровати. Большая кровать в углу пуста, и миссис Клохесси, должно быть, прочла мои мысли. Нет, он не умер, говорит она, но его нет. Он в Англию с Пэдди уехал. Выпей чайку, и хлеба поешь. Боже Милосердный, тебе надо поесть. На тебя глянешь - Великий Голод припомнишь. Вот, поешь хлеба с вареньем, подкрепись. Пэдди всегда про тебя рассказывал, а Дэннис, мой бедный муж, который вон там, на кровати лежал, с того самого дня, как твоя мать заходила к нам и пела про Керри и танцы, был словно сам не свой. Он сейчас в Англии, в кафе работает, бутерброды готовит. Раз в неделю присылает мне несколько шиллингов. Ты, наверное, удивляешься: чем они только думают, англичане-то - взяли на работу больного чахоткой, да еще поручили ему бутерброды готовить. И Пэдди в Англии, в Криклвуде - отлично устроился, в пабе работает. А Дэннис и до сих пор тут сидел бы, кабы Пэдди не слазил за языком.

За языком?

Дэннису не терпелось отведать овечьей головы с капусткой и картошечкой, прямо-таки разобрало его, и вот, иду я к мяснику Барри и, какие деньги были в доме, все трачу. Варю ему эту голову, а Дэннис, хоть и болел он, очень был слаб, а все дождаться не мог, когда будет готово. Как помешанный, в постели сидел и стонал, подавай ему голову, а как принесла ее на блюдечке - он такой был довольный, каждую косточку обсусолил. А как доел, говорит: Мэри, а где язык?

Какой язык? – спрашиваю.

Овечий. Все овцы языкастые с рождения, потому и блеять умеют, а у этой языка нет как нет. Пойди к мяснику Барри и стребуй с него язык.

И вот снова я иду к мяснику Барри, и он говорит: эту чертову овцу когда сюда привезли, она так блеяла, так шумела, что мы язык-то ей и отрезали, да псу бросили, а он сожрал его тут же, и блеет с тех пор, как овца, и ежели не прекратит, я и ему язык отрежу, и брошу кошке.

И вот, возвращаюсь я к Дэннису, а он будто помешался. Хочу язык, говорит. Самая питательность в языке. И что, ты думаешь, на следующий день происходит? Мой Пэдди, твой товарищ, перелазит через стену, отрезает язык с овечьей головы, которая там висит на крюке, и приносит бедному больному отцу. Мне, конечно, пришлось его сварить - посолила все как надо, и Дэннис, бедняжка, съедает его, лежит минутку, и вдруг откидывает одеяло, встает на ноги и заявляет: на чахотку мне плевать, и помирать, лежа в постели, не собираюсь, а если уж судьба, так лучше напоследок заработаю что-нибудь для семьи. Пускай под бомбы попаду - все лучше, чем лежать и стонать.

Миссис Клохесси показывает мне письмо от Пэдди. Он по двенадцать часов в сутки работает в пабе их родственника, дяди Энтони, за двадцать пять шиллингов в неделю, и за ежедневный бесплатный суп с бутербродом. Немецким налетам он только рад, потому что паб закрывают и можно поспать. Ночью он спит в коридоре на полу, на втором этаже. Пэдди присылает ей по два фунта в месяц, а остальное откладывает, чтобы всю семью перевезти в Англию, где в одной комнате в Криклвуде им будет куда лучше, чем в десяти на Артурс Ки. На работу она там запросто устроится. Это каким пропащим быть надо, чтобы не найти работу в стране, которая ведет войну и куда янки валом валят, соря деньгами направо и налево. Сам Пэдди хочет найти работу в центре Лондона, где янки такие чаевые дают, что вшестером неделю можно кормиться.

Теперь, говорит миссис Клохесси, у нас денег хватает и на еду, и на обувь, слава Богу и Его Благодатной Матери. А представь, кого Пэдди в Англии встретил? Брендана Кили – которого вы прозвали Вопросником. Ему четырнадцать, а как взрослый работает. Деньги копит, чтобы в Канаду уехать, в конную полицию поступить и разъезжать по всей стране, распевая как Нельсон Эдди, I’ll be calling you ooh ooh ooh ooh ooh ooh. Кабы не Гитлер, мы все померли бы, хоть ужасно так говорить. Фрэнки, а как твоя бедная мать?

Прекрасно, миссис Клохесси.

Нет, вовсе нет. Я видела ее в Диспенсарии – она выглядела хуже, чем мой Дэннис, когда лежал тут и болел. Береги свою мать, бедняжку. Да и на тебя, Фрэнки, смотреть страшно - глаза у тебя жуть до чего красные. Вот тебе чаевых чуток - три пенса. Купи себе конфетку.

Спасибо, миссис Клохесси.

На здоровье, купи.

В конце недели миссис О’Коннел вручает мне первую в моей жизни зарплату - один фунт, мой первый фунт. Я сбегаю по лестнице и мчусь на О’Коннел Стрит – главную улицу, где горят фонари и с работы домой идут люди – как и я, с зарплатой в кармане. Мне хочется, чтобы все знали, что я тоже взрослый и у меня есть фунт. Я прогуливаюсь по одной стороне O’Коннел Стрит, возвращаюсь по другой, хожу туда-сюда и надеюсь, что меня заметят. Не замечают. Мне хочется махать фунтовой бумажкой, чтобы все говорили: глядите, это же Фрэнки Маккорт, рабочий человек, у него целый фунт в кармане.

Пятница, вечер, и я могу делать все, что хочу. Могу купить рыбы с картошкой и пойти в «Лирик Синема». Нет, никаких больше «Лирик». Хватит сидеть на галерке, где все кругом галдят, когда индейцы убивают генерала Кастера, или дикари пускаются по джунглям в погоню за Тарзаном. Теперь я могу ходить в «Савой Синема» и платить шесть пенсов за место в первом ряду, где публика благородная – где люди конфеты едят из коробок и смеются, прикрыв рот. А потом, в ресторане наверху, можно попить чая с булочками.

Майкл окликает меня с той стороны улицы. Он проголодался и спрашивает, нельзя ли пойти к Аббату, съесть у него кусочек хлеба и остаться на ночь, чтобы не возвращаться в такую даль к Ламану Гриффину. Насчет хлеба не беспокойся, говорю я ему. Мы пойдем в «Колизеум Кафе», возьмем рыбы с картошкой и всего что пожелаешь, и напьемся лимонада, а потом пойдем на «Дэнди Янки Дудл» с Джеймсом Кэгни и съедим две большие плитки шоколада. Мы смотрим кино, потом пьем чай с булочками и, возвращаясь к Аббату, всю дорогу поем и пляшем. Здорово, наверное, жить в Америке, говорит Майкл, там все только и делают, что поют и пляшут. Засыпая, он бормочет, что однажды и сам туда уедет петь и плясать, и вот бы я помог ему туда перебраться. Он засыпает, я все думаю про Америку и понимаю, что мне придется копить на билет, а не растрачивать деньги на рыбу с картошкой и чай с булочками. Придется откладывать с фунта несколько шиллингов, иначе я навечно застряну в Лимерике. Сейчас мне четырнадцать, и если каждую неделю я буду что-то откладывать, годам к двадцати смогу уехать в Америку.