— Абсолютно нет. Боюсь, вы ошиблись этажом.

— Я позвонил в ту самую дверь, ну да, мне следовало позвонить двадцать лет назад! Меня зовут Беверли Уотсон. Вам это имя что-то говорит?

— А меня — Шерри Шанс. Вам мое имя знакомо?

— Великий Боже, неужели вы могли допустить, что я не знаю вашего имени? — возмутился старик.— Прошу вас сначала выслушать меня, а потом уже захлопнуть у меня перед носом дверь. Вчера я познакомился с вашим сыном, милейшим человеком. У него возникли кое-какие трудности, он обратился ко мне за помощью. Но самое важное — его сообщение о том, что вы живы и здоровы.

— Мистер Уотсон, вы считаете жизнь большой удачей?

— Мисс Шанс, Шерри Шанс,— сказал старик потише и менее уверенно,— разрешите предложить вам руку и сердце.

Как бы невероятно ни звучали его слова, они не походили на шутку. Шерри Шанс обладала необычайной чуткостью и проницательностью в отношении поступков людей. Она внимательно посмотрела в блестящие глаза своего престарелого поклонника, прочитала в них безмерную любовь, грусть, понимание смехотворности своего поведения и в то же время слабую надежду...

— Не войдете ли вы в квартиру, мистер Уотсон? Мы могли бы поговорить в более спокойной обстановке.

Старый Бев Уотсон, прижимая к груди свою заслуженную фетровую шляпу, на цыпочках перешагнул порог святилища. Он чувствовал такие благоговение и восторг, какие охватывают американских туристов, впервые попадающих в Букингэмский дворец по специальному пригласительному билету.

Шерри на то и была Шерри, чтобы понять его переживания. Она мило указала ему на стул перед столиком, накрытым для утреннего завтрака, а сама пошла на кухню за второй чашкой. Бев не садился, пока она не вернулась, и только после того, как она вошла, робко присел на краешек стула.

— Судя по размеру вашего кармана, вы, мистер Уотсон, курите трубку. Пожалуйста, не отказывайте себе в этом удовольствии.

Восхищение и волнение старого Бева возрастало с каждой секундой.

Он робко спросил:

— Не будете ли вы так добры называть меня просто Бевом? Всю жизнь я мечтал, чтобы вы меня так называли.

— Конечно, Бев, а вы, в свою очередь...

— Нет, нет! — даже испугался он.— Я стану называть вас Шерри Шанс, просто громко, чтобы все слышали, ведь на протяжении сорока лет я это имя мог лишь шептать про себя: Шерри Шанс!

Наступило недолгое молчание, пока Бев набивал себе трубку. Его пальцы так дрожали, что он просыпал немного табака на идеально чистый ковер Шерри.

— Я пытался сегодня дозвониться вашему сыну,— сообщил Бев,— но мне сказали, что он не может подойти. Директор театра, нешуточное дело! Я даже не сумел уговорить его секретаршу передать ему мою просьбу. Надо сознаться, Шерри Шанс, что он обещал мне устроить свидание... с вами.

— Вчера вечером? — улыбнулась Шерри.— А рано утром вы уже хотели проверить, сдержит ли он слово?

— Мне восемьдесят один год,— объяснил Бев,— я не стану вас обманывать. Я считаю своим долгом выложить' перед вами все карты. В мои годы, Шерри Шанс, нельзя медлить ни одни день и даже ни один час, чтобы сказать вам нечто важное. Кто знает, сколько еще дней у меня впереди?

— Вы читали сегодняшние газеты? — поинтересовалась Шерри.

— Зачем? Чтобы расстраиваться? Нет, я никогда не читаю газет.

— А вот если бы прочитали, то поняли, почему сегодня утром вы не смогли дозвониться до Шанса.

И она ему рассказала то немногое, что ей стало известно о смерти Ады Тауэрс. Это известие произвело на Бева необычайное впечатление. Он слушал, тревожно сдвинув брови. Шерри даже подумала, что, хотя она говорит ему о совершенно чужих ему людях, он-то все воспринимает как лично его касающееся.

Бев виновато улыбнулся.

— Человеку часто думается, что другие все должны о нем знать. Понимаете, Шерри Шанс, моя мать была бабушкой Рекса Хандлея, значит, Джеффри является моим внуком, а я его совсем недавно узнал. Рекс воспитывался у меня... Ваш сын приезжал ко мне потому, что Люси Тауэрс вчера заявила, будто бы над всеми членами нашей семьи висит угроза наследственного безумия. Эта бесстыдная ложь должна была помешать жениться моему внуку. Между тем Джеффри, не испросив согласия матери, два дня назад успел жениться.

Шерри об этом ничего не знала, кроме того, что ей сообщил Вуди Мейер о трагическом падении Ады Тауэрс с металлического перехода над сценой в театре «Темпест».

— Эта женщина, Люси Тауэрс,— преступница! — с яростью воскликнул Бев.— Убить собственную бабушку! Верх жестокости!

— Почему вы полагаете, что это убийство, а не несчастный случай? — спросила ошарашенная Шерри.

— Несчастный случай? Не будьте наивной. Самое хладнокровное убийство. Я прямо высказал вашему сыну свое мнение об этой особе и ее нраве...

Он в негодовании замахал своей трубкой, так что искры и пепел посыпались на белоснежную скатерть. Сильно возбужденный, он даже не испугался собственного неряшества, а просто стряхнул пепел на пол.

— И подумать только, Шерри Шанс, чтобы долгожданный день нашей встречи был омрачен такой трагедией! Я пришел, чтобы задать вам самый важный вопрос моей жизни, а тут... Но, Боже правый, кажется я вам его уже задал?

Шерри улыбнулась.

— Еще кофейку, Бев?

Стоя за столом, Шанс жестом пригласил Хемингуэя войти в кабинет. Тот повиновался, закрыл дверь и поздоровался с Брауном:

— Добрый день, доктор.

Джералд не пошевелился, а Шанс, ничего не говоря, показал на остатки портрета Люси. Хемингуэй безразлично взглянул на изрезанное полотно, ни словами, ни жестами не реагируя на дикий поступок. Вынув изо рта остаток сигареты, он раздавил его в пепельнице и поднял глаза на Шанса:

— Когда это случилось?

— Минут двадцать — двадцать пять назад.

— Хм, человек, который до этого додумался, видимо, здорово зол на Люси... Что, вынести портрет?

— Нет, разумеется. Просто принесите какую-нибудь простыню или скатерть и набросьте на раму. Нужно, чтобы портрет осмотрела полиция. В подвале много всяких тряпок.

— Хорошо,— сказал Хемингуэй и направился к двери.

— Одну минуточку! Я хотел бы предварительно задать вам пару вопросов.

— Что же, задавайте,— скучным голосом сказал Хемингуэй, не переставая рыться в карманах в поисках сигареты.

— Кто сейчас находится в театре, не считая тех, которые сидят в конторе и у меня в квартире?

— Джо Розен,— сразу же ответил Хемингуэй,— он возится на сцене с освещением.

— С ним никого нет?

— Нет, он один.

— Кроме Джо, больше никто не приходил?

— Ни одна душа.

— Значит, в театре с утра были только вы да Розен?

— По-моему, так, только, конечно, я не очень приглядывался.

— Думаю, Хемингуэй, не стоит повторять, что все происходящее заставляет нас быть особенно внимательными. Примерно двадцать минут назад я вышел из этого кабинета вместе с Люси. Портрет' тогда был цел. Мы вместе поднялись на лифте ко мне в квартиру. Через несколько минут мы спустились сюда уже с доктором. Кстати, кабина лифта так и оставалась у моей квартиры, а без лифта сюда попасть нельзя, только через комнату секретаря. И секретарша, и машинистка утверждают, что сюда никто не приходил. Джейн и Эстер оставались на своих местах. И по тому коридору, откуда можно пройти в мой кабинет, тоже никто не проходил.

— Не надо ходить вокруг да около,— своим несколько гнусавым голосом пробурчал Хемингуэй,— доказывая мне очевидное. Чтобы войти сюда, нужно обязательно пройти через театр, попав в него через один из выходов на балкон, который тянется вдоль второго этажа.

— Вы утверждаете, что были там вдвоем с мистером Розеном? — повторил Шанс.

— Вношу поправку,— спокойно сказал Хемингуэй,— там был еще капитан Полхэм. Мы сидели с ним в одном из последних рядов зала, и он допытывался у меня, не я ли написал анонимное письмо на Люси.

— Вы, конечно, отказывались?

Белые зубы Хемингуэя сверкнули в редкой для него улыбке.