— Мисс Тауэрс уже звонила, что приедет на репетицию.

Шанс постарался улыбнуться, но у него получилась гримаса.

— Представление состоится при любых обстоятельствах, так надо понимать? Сейчас же оповестите ее, что репетиции не будет.

— Хорошо, мистер Темпест.

— Вызовите моего импрессарио, Джерри Форба. Пусть он оттянет премьеру в Бостоне и договорится о сроках турне. Если ему не удастся это решить, придется что-то устраивать в Нью-Йорке.

— Понятно.

— Где почта?

— В ней нет ничего срочного, разве что письмо с надписью «Лично». Его принесли полчаса назад с посыльным.

Она протянула Шансу конверт и вышла.

Взяв конверт в руки, Шанс нахмурил брови. Простой конверт без обратного адреса. Адрес и фамилия составлены из печатных букв.

— Что за чертовщина?!

Надорвав конверт, Шанс извлек из него обычный лист бумаги с наклеенными на нем несколькими строчками, тоже составленными из вырезанных печатных слогов.

Шанс все еще держал в руках этот листок, когда дверь в его кабинет открылась и мисс Дженсон необыкновенным тонким голосом объявила:

— Капитан Полхэм!

Полхэм вошел и сразу же заметил листок в руках

Шанса. Он замер, как будто ему преградили путь. Не спеша он вытащил из кармана своего серого костюма точно такой же конверт и, ни слова не говоря, протянул его Шансу. Такими же печатными слогами на нем было смонтировано:

Шанс поднял голову. Слова у него буквально застряли в горле: на пороге, напоминая свой портрет в золоченой раме, стояла Люси Тауэрс, давно уже стяжавшая себе славу «первой леди театра».

Она рывком открыла сумочку. Наверное, она видела, как капитан и Шанс обменялись письмами, потому что молча вынула третий конверт из той же серии, который и протянула капитану.

Полхэм прочитал анонимку и отдал ее Шансу, а Люси получила взамен две первые.

Третье послание гласило:

Шанс пристально посмотрел на Люси и возвратил ей бумагу. Что бы там ни было, а решительности ей не занимать.

— Что вы по этому поводу думаете, капитан Полхэм? — спросила Люси разъяренным голосом. Никакого страха она не проявляла.

Как полагал Шанс, Люси было самое меньшее лет сорок. Правда, на эту тему они никогда не разговаривали. Когда начинаешь уточнять возраст той или иной женщины, всегда попадешь в глупое положение, к какому бы слою общества эта особа не принадлежала. В театре же вообще благоразумнее не затрагивать эту деликатную тему.

В решительности и напористости, с которыми Люси обратилась к капитану, Шанс Темпест увидел то, что всегда его в ней восхищало: независимый характер и бойцовские привычки. Это так ярко выражалось, что он готов был простить Люси ее чудовищный выпад против Джеффри, объяснив его естественным стремлением любой матери сохранить для себя одной свое дитя. Да, да, Люси не привыкла отступать!

Чтобы достичь той высоты, на которую она поднялась в театре, тоже надо было бороться. Конечно, во многом ей способствовала ее поразительная природная красота. Люси прибегала к помощи косметики, но не больше, чем все женщины, не стараясь с ее помощью скрыть какие-нибудь недостатки. Ее тело до сих пор оставалось молодым и гибким, потому что она очень следила за собой, вела размеренный образ жизни, много занималась гимнастикой, соблюдала диету. Она никогда не нарушала раз и навсегда установленный ею режим, предъявляла к себе самые высокие требования. Этого ждала от нее публика.

Те, кому доводилось с ней сталкиваться впервые, считали ее препротивным созданием. Она сражалась, как тигрица, за то, чтобы никто не ущемил ее права, которые она считала нерушимыми не только из-за своего таланта, знаний, умений и природного обаяния, но и потому, что была убеждена в собственном превосходстве. Она спорила с художниками из-за костюмов, с электриками из-за освещения, с Шансом из-за постановок как в целом, так и каждой отдельной мизансцены. Ее постоянные придирки вовсе не были следствием дурного характера, а говорили о повышенной требовательности, подсказанной чутьем художника. И почти всегда она была права. С Шансом они спорили редко. За пятнадцать лет работы он ее великолепно изучил и умел к ней подойти. Когда Люси начинала протестовать, он садился поглубже в кресло и говорил:

— Прекрасно, покажите мне, как вы себе это представляете?

И если Шанс находил, что от предложения Люси пьеса не проиграет, он всегда ей уступал. Но если такой уверенности не было, Люси приходилось сдавать позиции. На Шанса не действовали ни ее крики, ни уговоры.

Она могла сколько угодно бросать на него разъяренные взгляды, обзывать «верблюдом» или «слоном» — он был непоколебим. После объяснения она точно выполняла все его указания, инцидент на этом заканчивался.

Люси была великолепной актрисой, без намека на любительство. За пятнадцать лет Шанс поставил десять пьес с Люси в главных ролях и столько же раз благодарно целовал ее вечером после премьеры. Поцелуй в щеку и тихое «спасибо, дорогая».

Только один раз он ошибся в выборе пьесы, и обычного триумфа не получилось. Люси, видя его огорченное лицо, сказала: «Я старалась... Я очень старалась».

Она действительно играла великолепно, и только благодаря ей спектакль не провалился окончательно. Люси, казалось, гипнотизировала зрителей: «Не смейте находить меня хуже, чем обычно!»

И когда занавес, наконец, опустился, раздался гром аплодисментов, Люси вызывали без конца. Публика как бы поняла, сколько мужества требуется хорошему артисту, чтобы вынести на плечах такую слабую пьесу.

И вот в который раз Шанс задавал себе вопрос, как эта тонкая, такая чуткая на сцене артистка, умеющая искренно передать чужие чувства, может быть столь жестокой в жизни? Надо сказать, что и раньше Шанс не раз замечал в ней это, но последние события его просто ошеломили.

Люси готова любой ценой расстроить планы Анны и Брауна и помешать счастью Джеффри.

Сейчас она стояла со сверкающими глазами и требовала от Полхэма, чтобы он высказал ей свое мнение об анонимках. Шанс подсознательно молил ее: «Играй, моя дорогая, продолжай быть и в жизни великой актрисой. Не показывай в себе ту опасную неуравновешенность, о которой пока только я один догадываюсь».

— Эту пакость мне принесли сегодня утром вместе с завтраком,— не повышая голоса, объяснила Люси.— Дом и так в трауре, можете не сомневаться, а вдобавок вот это... Я отнесла письмо отцу, он снял р него копию и отправил нашему поверенному, мистеру Фрэнсису Густаву. Вы его, конечно, знаете, капитан? Прошу вас сообщить мне, что вы намереваетесь предпринять по поводу этой гнусности?

— Чтобы ответить на ваш вопрос и пустить рапорт по начальству, я должен сначала расспросить вас, мисс Тауэрс. Скажите, это вы убили вашу бабушку?

— Несчастный глупец! — воскликнула Люси, обращаясь к Шансу.— До сегодняшнего дня я считала вас настоящим другом, на которого могла положиться во всех случаях жизни. А сейчас начинаю в этом сомневаться. Что вы намерены сделать с этой бумагой?

С вымученной улыбкой Шанс ответил:

— Я не собираюсь уличать свою ведущую актрису.

— И на том спасибо,— сказала Люси.— Мне кажется невозможным, чтобы даже при вашем слабо развитом интеллекте вы не видели, что эти три клочка бумаги в руках опытного следователя явились бы ключевым материалом.

— В чем же, по вашему мнению, такая уж особая значимость этого материала? — вежливо спросил ее Полхэм.