И не приставайте ко мне с настырными расспросами, мои уста на замке. Мы умеем хранить тайны. Все мы.

Я и так рассказал достаточно.

В конце кипарисовой аллеи, у фонтана, есть звезда желаний. Так ее прозвала Брайони. Девочка увидела ее и радостно подбежала, таща за собой Маттео, ее белокурые локоны развевались на ветру.

Смотри, Маттео, это наша звезда. Встань посередине, вот сюда. Встань и загадай желание.

Потом Брайони отскочила и побежала к воде, к саду на острове посреди фонтана «Океанус». Там в терракотовых горшках, расписанных рисунками, которые ни разу не повторялись, росли ароматные лимонные деревья. Uno, due, tre, — считала Брайони и бежала наперегонки с Маттео вокруг пруда, смеялась от чистой, детской радости. Брайони назначила меня арбитром, велела засекать время. Но я ей был не нужен, потому что Маттео всегда поддавался.

Загадайте желание, — говорила она ветру и бабочкам.

Загадай желание.

Однажды зимним днем я хочу прогуляться к фонтану «Океанус», но Маттео говорит, что очень устал. Дует пронизывающий ветер, от холода завяли все цветы на берегах пруда. Мы садимся на нашу привычную скамью, Маттео опирается на мое плечо и погружается в дрему. Я покрепче обвиваю его рукой и укладываю голову к себе на грудь, чтобы он получше поспал. Вокруг его шеи обмотан поношенный светло-серый ангорский шарф, который когда-то связала Брайони. Его чудесные волосы, густые и вьющиеся, почти не поредели, хотя и стали совсем седыми. У нас остались волосы — и больше ничего.

Мне нравится чувствовать возле себя теплую тяжесть брата. Во сне он вздыхает — и вдруг вес его куда-то уходит. Нет, нет, нет. Не может быть. Если я не шелохнусь, не посмотрю на него, то ничего этого не было.

Маленький немецкий мальчик смахивает со скамейки напротив сухие листья и пыль. Аккуратный малыш. Он смотрит на меня и робко улыбается, и эта улыбка чуть-чуть утешает меня. Потом он убегает к родителям.

Да, я всегда был чересчур сентиментален.

Я сижу и глажу волосы Маттео. Они все еще шевелятся под легким дуновением ветерка, тихо шелестят в холодном воздухе, они еще живы. Он немного побледнел, но кожа еще теплая. Он долго останется теплым.

Если я просижу здесь до темноты, нас будут искать. Все забеспокоятся, когда не увидят, что мы, как обычно, ровно в 6:37 вечера направляемся в тратторию на углу съесть вечернюю порцию спагетти, завершая трапезу легким вином и бисквитами.

Мимо плетется, закинув грабли на плечо, старый садовник. Увидев нас издалека, он приветственно кивает. Но, приглядевшись к моему лицу и заметив неподвижного Маттео, в ужасе останавливается.

— Per favore, — еле слышно говорю я. — Per favore.

Он роняет грабли — те падают на гравий с кощунственно громким стуком — и убегает, поспешно крестясь. Через миг он исчезает в сумерках.

Больше никогда я не видел того садовника. Интересно, что с ним стало. Мне хотелось подарить ему что-нибудь на память. Может, он решил, что встреча с нами — дурной знак, а может, одна из племянниц наконец уговорила его удалиться на покой, найти уютный домик на юге, где можно погреть ревматические косточки на теплом солнце и без помех возделывать помидоры.

Не знаю. И никогда не узнаю. Но это не имеет значения, говорю я себе, сидя на скамейке в саду и любуясь на бабочек. Покоя все равно нет.

Иногда я пытаюсь писать в тетради. Сжимаю в руке красивую лаковую авторучку, но слова не приходят. Я закончил начатый труд, верно? Прошел весь путь от начала до горького конца. Знаю, прошел. Проклятье. Вспоминать становится все труднее. Какой жаркий день.

Я почти закончил. А что потом?

Потом я буду грезить наяву.

Я сижу на моей скамье, погрузившись в дремоту. Перебираю пальцами светло-серый ангорский шарф, тот самый, который был на Маттео, когда он умер. Он любил этот шарф, его связала Брайони много-много лет назад. Петли наползают одна на другую, бахрома неровная. Потом я убираю шарф обратно в карман. Погода слишком жаркая. Я слышу шаги, но от усталости нет сил открыть глаза.

Кто-то трогает меня за рукав, осторожно, как призрак. Мои глаза все еще закрыты. Вот, значит, каким бывает конец? Я не хочу смотреть.

— Томазино, — слышу я свое имя. — Томазино, проснись. — Я, наверное, умер, и меня зовет мой брат. Ради него я готов открыть глаза. Но потом чувствую легкое прикосновение пальцев к руке.

Она терпеть не могла прикосновений.

Ветер шелестит в опавшей листве, до меня доносится едва уловимый аромат. Ее — и в то же время не ее. Наверное, я сплю. И мне приснились мои былые желания, звезда желаний, которая исполняла их для меня. Я всегда желал услышать этот знакомый, любимый голос.

— Томазино, — слышу я опять. Голос не ее. И не Брайони. Голос принадлежит призраку, он пришел дразнить меня.

Белладонна — сладкий звук.

На краткий миг я вернулся в молодость. Снова стал хитрым, самовлюбленным охотником строить козни. Я — шедевр разрушенной цивилизации, так она называла меня, когда я сидел под маской рядом с ней, всемогущий властелин клуба «Белладонна».

О, как я был счастлив тогда! Продумывать, строить планы, наслаждаться их страданиями.

Я сделал это для тебя, Белладонна. И для себя. Если попросишь, я опять сделаю то же самое.

Мне кажется, я умер. Меня зовет Маттео. Я чувствую на руке щекочущее прикосновение его пальцев. Я ему нужен. Я жду его здесь. На этой скамье он меня оставил. Он вернулся; я знал, что он не оставит меня надолго. Однажды он уже оставил меня, женившись на Аннабет. Тогда я радовался за него, искренне радовался. Но, когда она умерла, он сказал, что никогда больше меня не покинет. Он вернется, мы пойдем гулять, как привыкли, я стану болтать, а мой любимый старший брат — молча слушать с восторженной улыбкой.

Я открываю глаза. Моложе я не стал, а мой брат по-прежнему мертв. Я похоронил его рядом с Леандро, на склоне холма в Тоскане. А возле меня стоит девочка. Она очень похожа на Брайони, у нее синие, как море, глаза, но волосы прямые, светло-каштановые. Это не Брайони. Всего лишь жестокий обман зрения в жаркой дымке полуденного солнца.

— Вы Томазино? Вы, наверное, Томазино. Вы очень похожи на Маттео, только толще, — говорит она, потом испуганно зажимает рот ладонью и оборачивается к кому-то позади. Я зажмуриваюсь, но ее тоненькие пальчики барабанят по моему колену, требуя внимания, и я снова открываю глаза. Мое колено больше не подергивается. Оно молчит, как молчу и я. — Томазино, Томазино, — щебечет малышка. — Я знаю, вы Томазино. А я Анжелика, — представляется она. — Мама послала меня поискать вас. У вас в самом деле на тросточке лев?

— Да, золотой лев, — с трудом произношу я, прочистив горло. Мне не хочется разочаровывать малышку, которая похожа на Брайони. — А кто твоя мама?

Она озадаченно смотрит на меня, потом весело смеется. Думает, я ее разыгрываю.

— Моя мама — миссис Гибсон. Ее зовут Брайони. Брайони Брайони Брайони Гибсон, — нараспев говорит она, как любила делать Брайони. — А я Анжелика, как цветок. Цветок Анжелика. А мой папа — мистер Гибсон. По-настоящему его зовут Арундел. Вы знаете, что это означает? Арундел — значит «орлиное ущелье». Арундел Арундел Арундел Сирил Сент-Джеймс Гибсон.

Анжелика — дочь Брайони, которая вышла замуж за Арундела Гибсона. Как я мог забыть о них, об этой парочке? Как они познакомились? Знает ли Брайони, кто отец Арундела? Кажется, Маттео рассказывал мне о них; наверняка рассказывал. Кто приложил к этому руку — Притч? Или Стрижи? Проклятье. Эта история такая сложная, что мне не под силу оказалось припомнить ее и записать. Я укоряю себя. Нет, дело не в этом. А в том, что они нашли свое счастье.

В моих тетрадях нет места счастью.

Я улыбаюсь Анжелике. Еще один прелестный цветочек, веселое бойкое дитя. И тогда я вижу саму Брайони. Анжелика подбегает к ней и жалуется, что я ее не узнал. Брайони сейчас в том же возрасте, в каком была когда-то Белладонна, намного старше, чем была ее мать, когда мы впервые встретились. Брайони очень похожа на мать, только глаза у нее яркие, сине-зеленые, и в лице нет ни жесткости, ни страха. А в сердце нет гнева. Брайони робко улыбается.