Просто поиски затянулись слишком надолго, и мы начали уставать.

Маттео, кажется, обрел дар речи. И произошло это благодаря Аннабет. Я рад за него, искренне рад. И Белладонна тоже рада. Не сомневайтесь. Мы не смели и мечтать, что кто-нибудь из нас хоть на шаг приблизится к нормальной жизни, будет окружен нежностью и заботой. Белладонна не настолько жестока, чтобы лишать моего брата права на любовь.

Остается только одна небольшая загвоздка.

Дело не в том, что Аннабет настаивает или хотя бы ожидает, когда же Маттео разделит с ней постель. Но рано или поздно их отношения дойдут и до этой стадии — или, точнее, не дойдут — и тогда объяснений не избежать.

— Что мне делать? — спрашивает он меня однажды днем. — Она заслуживает полноценного мужчины.

— У нее уже был полноценный мужчина, и посмотри, чем это кончилось, — возражаю я. — Кроме того, дети у нее уже есть, так что одной заботой меньше.

— Я не о детях. Ты понимаешь, что я имею в виду.

— У меня сохранились смутные воспоминания, что существуют и другие способы доставить женщине удовольствие.

— Конечно, существуют. Просто я не знаю, как ей рассказать. Вдруг она меня прогонит?

Мое сердце разрывается от нежности к моему дорогому старшему брату.

— Как это — прогонит? — возмущенно заявляю я. — Да она в тебя влюблена по уши. Просто есть небольшие помехи.

— Томазино, не говори глупостей. Это не помехи, это гораздо серьезнее.

— Я не говорю глупостей. Если хочешь, я сам ей расскажу. Для меня это пара пустяков, — храбро заявляю я. Это бессовестная ложь. Но для Маттео — и для того, чтобы покончить с этим вопросом — я готов на все. Мне страшно надоела щекотливость нашего положения, таинственность, какой мы сами себя окутали; они особенно обременительны, когда человек нуждается в сочувствии и заботе, как я. — И знаешь что? Пора бы уже и Джеку услышать нашу историю. Говорить буду я.

— Это еще что за новости? — спрашивает Маттео, и я понимаю, что таким образом он по-своему пытается утешить меня.

Его утешение куда больше понадобится мне, когда я приступлю к рассказу. Через пару дней мы приходим в клуб за несколько часов до открытия, садимся на любимый диванчик Белладонны и пьем чай. Я заглядываю в стоические лица Аннабет и Джека. Они понимают — сейчас произойдет что-то очень важное. Я решил, что нам нужно встретиться на нейтральной территории, поскольку Белладонна еще не готова к тому, чтобы посторонняя женщина — даже такая дорогая для сердца Маттео — пришла в дом и нарушила нашу маскировку. Пусть разговор состоится в клубе. Аннабет, если захочет, сможет встать и уйти, а Маттео наденет маску, скроет под ней свое горе и встанет у парадных дверей. Сейчас он сидит на краю дивана и сосредоточенно смотрит в отполированный до блеска пол танцевальной площадки. Я стараюсь не смотреть на его лицо.

Я вливаю в чай щедрую порцию рома, но даже добрый горячий пунш вряд ли поможет мне довести до конца мой рассказ.

Сколько лет прошло с того промозглого дня, когда нас с братом пытали и оскопили? Десять? Да, десять. Стоял 1943 год, нас занесло высоко в горы близ итальянско-швейцарской границы. Какой был месяц? Не хочется вспоминать. Было холодно, этим все сказано. Я вычеркнул из памяти самое страшное, хотя мне всегда удавалось справляться с нашим положением лучше, чем Маттео. Может быть, дело в том, что у меня от природы более легковесный характер, а может быть, мне помогала моя злокозненная способность говорить, которую я, на счастье, сохранил. Устав от наших криков, они просто взяли и отрезали у Маттео кончик языка. Я никогда не видел столько крови. Но вскоре увидел. Они полоснули ножами там, где больнее всего, и швырнули нашу самую драгоценную плоть собакам, чтобы те прекратили лаять.

Но потом они вдруг вышли из комнаты и больше не вернулись. Для меня навеки осталось тайной, каким образом Его Светлость наткнулся на нас. Как вообще англичанина занесло на занятую немцами территорию в этом районе Италии в разгар войны? Я решил, что, видимо, он пытался вести двойную игру с фашистами или еще с кем-то из высокопоставленных лиц, и они его предали. Тогда он нанес ответный удар, сам предал их, всех перебил, забрал себе их пленников, деньги, оружие и исчез.

Услышав, как поворачивается ключ в замке нашей камеры, мы замерли и приготовились к смерти. После того, что с нами сделали, эта участь не слишком пугала вашего покорного слугу; я всегда был молодым жеребцом, помешанным на сексе. Распластанные на залитом кровью полу, мы подняли глаза и вместо палачей увидели лоснящийся блеск тяжелых кожаных ботинок, длинный подол серо-зеленого плаща. Завернувшись в этот плащ, над нами стоял человек с окладистой бородой, носивший, как ни странно, солнечные очки. Сверху его лицо прикрывала широкополая шляпа, снизу щеки утопали в толстом шарфе. Он поманил нас затянутым в перчатку пальцем, и мы поползли за ним.

Все, что было дальше, утопает в багровой пелене. Я не хочу вспоминать. Подскакивая на ухабах, истекая кровью, стараясь не стонать слишком громко, мы тащились в хвосте длинного конвоя грузовиков с развевающимися флагами. Не знаю, каким чудом этот человек и его шайка умудрились провести целый караван машин через Швейцарию в оккупированную Францию, какие связи им пришлось пускать в ход, на какие подкупы и воровство идти, чтобы раздобыть бензин в разгар боев. Я не знал и не хотел спрашивать, понимал, что такое знание может оказаться смертельным. Но почему нас? — спрашивал я себя. Зачем мы ему? Может быть, нам помог американский акцент, а может быть — просто слепой случай. Может, он спас нас просто потому, что это ему ничего не стоило, а может, хотел насолить своим бывшим партнерам. Как бы то ни было, решил я, он, видимо, нуждался в верных солдатах для каких-то своих гнусных целей и рассудил, что мы будем благодарны ему по гроб жизни, станем всегда слепо повиноваться человеку, который избавил нас от верной смерти. Мы так и не узнали, кем он был и как выглядел — нам ни разу не удалось отчетливо разглядеть его лица. «Я освободил рабов, поэтому можете называть меня мистером Линкольном», — сказал он нам, когда путешествие подошло к концу. Нас поселили в заброшенном шато где-то в глубине бельгийских лесов, неподалеку от реки Мозель, в такой чащобе, что нам ни разу не удалось отойти далеко от дома. Я боялся, что стоит нам уйти подальше — и мы уже никогда не найдем обратной дороги. Впрочем, даже если бы мы захотели сбежать, нас бы все равно не выпустили. Когда мы смогли встать с постели и начали прогуливаться по заросшим садам, мистер Линкольн показал нам колючую проволоку, которая тянулась по верху высокого каменного забора, ограждавшего огромное, в десятки акров, поместье. Потом он познакомил нас с Маркусом, чья гримаса, долженствовавшая означать улыбку, повергла меня в трепет. С ним жила его жена Матильда, экономка, такая же отвратительная, как и он; они обитали в каменной сторожке, замыкавшей единственные ворота. Двоюродный брат Маркуса, Мориц, занимал комнату этажом выше нас, чуть дальше по коридору. Он оказался еще более гнусным типом.

Мы ни о чем не спрашивали; мы ничего не хотели знать.

Мистер Линкольн сказал, что под его защитой нам ничто не грозит. Он пожелал, чтобы мы набирались сил, сколько потребуется, а как только поправимся, взялись за ремонт и отделку комнат, разрушенных солдатами при отступлении. Предупредил, что Маркусу и Морицу велено обеспечивать нас всем необходимым, но они ребята вспыльчивые, особенно если не знают, куда мы отлучились. Мы быстро сообразили, что к чему, и время от времени вручали Маркусу список необходимых покупок. Тогда они с Матильдой садились на побитые велосипеды и уезжали по извилистой дороге в ближайшую деревню, а потом молча возвращались, привезя все, что им удавалось раздобыть на черном рынке.

Самое главное, продолжал мистер Линкольн, нам запрещается задавать вопросы о гостях, которые останавливаются в доме. Поддерживать связь с внешним миром, сказал он, мы будем через человека по имени Генри Хогарт. И уехал, оставив нас года на три с половиной. Война закончилась, мир вздохнул с облегчением. Хогарт, щеголеватый коротышка с бегающими глазками, время от времени исчезал, никого не предупредив. Его почти лысая голова походила на крутое яйцо, он любил прикрывать лысину фетровыми шляпами цвета красного дерева или лихими малиновыми беретами. Но больше всего мне запомнились его плотно облегающие черные кожаные перчатки, шелковые носовые платки в крупный «огурец» и ослепительно белый шелковый шарф, залихватски перекинутый через плечо. Он следил, как мы обдираем штукатурку со стен, потом с деланным ужасом стряхивал воображаемую пылинку с рукава безукоризненного костюма и снова удалялся.