В начале пятого в ее спальню постучали и передали ей записку от миссис Беллингем. Знатной леди не удалось подобрать слова, которые бы удовлетворили ее в полной мере, но в итоге у нее получилось следующее:
«Мой сын, поправившись от болезни, к счастью, наконец-то осознал всю греховность своей связи с вами, и я благодарна за это Всевышнему. По его искреннему желанию и во избежание каких-либо новых встреч с Вами, мы намерены немедленно покинуть это место. Но, прежде чем уехать, мне хотелось бы призвать Вас покаяться и напомнить Вам, что на Вас отныне будет лежать вина не только за саму себя, но и за всех тех молодых людей, кого Вы можете увлечь с собой в бездну порока. Я буду молиться, чтобы Вы вернулись на путь истинный, и настоятельно советую Вам покаяться и самой обратиться в исправительное заведение, если Вы еще не окончательно погрязли в грехе и разврате. Выполняя волю моего сына, прилагаю к этому банкноту в пятьдесят фунтов, которую Вы найдете в этом же конверте.
Маргарет Беллингем».
Так неужели это конец? Неужели он на самом деле уехал? Содрогнувшись от этой мысли, Руфь задала этот последний вопрос служанке, которая принесла ей записку: любопытная девушка, догадываясь, что там написано, специально задержалась, чтобы посмотреть на произведенный ею эффект.
– Да, мисс, все верно. Экипаж как раз отъезжал от парадного входа, когда я поднималась наверх. И если вы прямо сейчас подойдете к окну в номере 24, то еще успеете увидеть его по дороге на Исбити.
Руфь встрепенулась и поспешно отправилась вслед за горничной. И действительно, карета медленно поднималась по белой дороге, извилистой и крутой; отсюда казалось, что лошади движутся со скоростью улитки.
Она сможет догнать его! Догнать, чтобы сказать ему хотя бы слово на прощание, чтобы еще хоть раз взглянуть на него и запечатлеть его образ в своем сердце навеки… Нет-нет, когда он увидит ее, он может изменить свое решение и не бросит ее насовсем. Эти мысли вихрем пронеслись в ее голове, пока она бегом возвращалась в свою комнату, чтобы, схватив капор и на ходу завязав ленты, все так же бегом выскочить на улицу через ближайшую дверь, не обращая внимания на сердитые возгласы миссис Морган у себя за спиной. Хозяйка гостиницы была все еще под впечатлением не слишком сердечного расставания с миссис Беллингем (которая хоть и щедро заплатила, но напоследок наговорила гадостей), и поэтому, когда Руфь пронеслась мимо нее через парадный вход, несмотря на запрет, та просто пришла в ярость.
Но хозяйка не успела закончить свою гневную тираду – Руфь была уже далеко: она что было духу бежала по дороге, ни о чем больше не думая. Сердце готово было выскочить из груди, в висках громко пульсировала кровь, но какое это имело значение, когда на кону стояла возможность догнать карету любимого? Это было похоже на ночной кошмар, в котором самое желанное, несмотря на все усилия, постоянно ускользает из рук, не давая к себе приблизиться. Каждый раз, когда экипаж оказывался на виду, он на самом деле удалялся все больше и больше, хотя Руфь не хотела этому верить. Ей бы только добраться до вершины холма в конце этого бесконечного подъема, и уж тогда бежать будет легче – она точно нагонит карету. Девушка неистово молилась о том, чтобы хотя бы еще разок увидеть лицо любимого, даже если после этого она просто умрет прямо у него на глазах. Это была одна из тех молитв, которым Всевышний в милости своей не внемлет; однако Руфь все равно молилась снова и снова, страстно, яростно, вкладывая в слова всю свою душу.
Руфь поднималась все выше и выше, пока не оказалась на плоской вершине холма, откуда начиналась заросшая багрово-бурым вереском равнина, края которой терялись в полуденной летней дымке. Дорога отсюда была перед ней как на ладони, однако экипаж, увозивший ее любимого, уже исчез из виду. На этой открытой всем ветрам местности не было видно ни единой живой души, если не считать нескольких диких горных овец, которые спокойно паслись у самой дороги, как будто с тех пор, как их потревожил проехавший мимо экипаж, прошло уже много времени.
В отчаянии она упала в заросли вереска у обочины. Надежды ее рухнули, теперь ей оставалось только умереть, и она действительно думала, что умирает. В голове было пусто, она уже ни во что не верила. Жизнь представлялась ей каким-то ужасным сном, но будет ли Господь милостив, пробудив ее? Руфь не испытывала ни раскаяния, ни угрызений совести из-за совершенной ошибки или греха; в тот момент она понимала только одно – он уехал. Прошло немало времени, прежде чем к ней начало возвращаться осознание действительности: она заметила ярко-зеленого жука, деловито ползающего среди стеблей тимьяна, а потом обратила внимание на жаворонка, который, закончив свою мелодичную песню высоко в небе, ловко опустился в свое гнездо, свитое неподалеку от места, где лежала Руфь. Солнце уже садилось, и воздух перестал дрожать над поверхностью перегретой земли, когда Руфь внезапно вспомнила о записке, которую она нетерпеливо бросила, едва уловив смысл ее содержания. «Может быть, я просто слишком поторопилась, – подумала она. – Может быть, на другой стороне было и несколько слов от него, которые все объясняли, а я ведь впопыхах туда даже не заглянула. Нужно срочно вернуться и найти ее».
Она с трудом поднялась с помятого вереска и покачнулась – сильно кружилась голова. Поначалу она не могла сдвинуться с места, но потом неверной походкой медленно пошла в сторону гостиницы. Однако, подгоняемая невеселыми мыслями, она стала идти все быстрее, как будто таким образом старалась скрыться от своих страданий. Вскоре Руфь спустилась с холма на равнину, где неторопливо прогуливались группки отдыхающих постояльцев; они беззаботно болтали, смеялись и восторженно восхищались прелестью теплого летнего вечера.
После того неприятного случая с мальчиком и его маленькой сестричкой Руфь всячески старалась избегать встреч с этими счастливыми смертными – или правильнее было бы назвать их «счастливыми невеждами»? Вот и сейчас, помня о незаслуженном унижении, она по привычке остановилась в поисках путей к отступлению. Однако, оглянувшись, девушка увидела позади себя других гуляющих, которые выходили на главную дорогу с боковой тропы. Поэтому Руфь отворила калитку на огороженное пастбище и спряталась там за живой изгородью, чтобы подождать, пока все пройдут, и тогда уже незаметно проскользнуть в гостиницу. Она присела на дерн у старого куста боярышника; глаза пекло, но слез по-прежнему не было. Из своего укрытия Руфь слышала, как мимо прошла веселая компания, потом послышался топот деревенских ребятишек, торопившихся к своим вечерним играм. Неподалеку после вечерней дойки возвращались на луга приземистые местные коровы, все черные. Жизнь продолжалась, но казалась ей нереальной. Одинокая и покинутая, она в своем нынешнем состоянии лучше бы чувствовала себя в мире, погруженном во мрак. Даже в этом убежище покой ее был недолгим. Сквозь изгородь то там, то здесь уже виднелись изучавшие ее любопытные детские глазенки, и вскоре к калитке сбежались дети со всех концов деревни. Самый смелый мальчишка рискнул пробраться к ней за ограду и звонко выкрикнул:
– Дай полпенни! – Тем самым он подал пример всем остальным, решившим не отставать от него. И вот уже там, где она хотела спрятаться в своем горе, вовсю гоняла неугомонная детвора, толкая друг друга и весело смеясь. Бедняжки! Им еще рано было знать, что такое горечь утрат. Руфь умоляла их оставить ее в покое и не сводить с ума, однако по-английски они знали только одно – «Дай полпенни!»
Руфи уже начало казаться, что в этом мире ей никогда не найти жалости и сочувствия, и она даже усомнилась в милосердии Господнем, когда заметила, что на нее упала чья-то тень. Подняв скорбно потупленный взгляд, она увидела перед собой горбатого мужчину, которого уже дважды встречала до этого. Привлеченный гомоном деревенских детей, он подошел и обратился к ним по-валлийски. Поскольку его познаний в этом языке не хватало, чтобы понять их ответы, он в итоге просто пошел туда, куда они дружно показывали ему пальцами. Там он нашел юную девушку, на которую уже обращал внимание: в первый раз – из-за ее непорочной красоты, а во второй – потому что начал догадываться о ее положении. Теперь же она сидела перед ним, сжавшись, как испуганный зверек, в отчаянии оглядывающийся по сторонам, отчего ее милое лицо казалось озлобленным; платье ее было в пыли, а капор – помят и испачкан из-за того, что она лежала в нем на голой земле. Несчастная потерянная скиталица, она вызывала в его душе неподдельное сочувствие.
