Сенатор Толмедж: «Так вот, если президент мог санкционировать тайный взлом и вы не знаете точно, на что распространялись эти санкции, как, по-вашему, они могли включать убийство ?»
Джон Эрлихман: «Яне знаю, где провести черту, сенатор».
Теперь, когда первая фаза более-менее завершена, одно стало безошибочно ясно, а именно что никто в никсоновском Белом доме не готов «провести черту», где угодно, кроме перевыборов президента в 1972-м. Даже Джон Митчелл, чья репутация суперушлого юриста оказалась не в ладах с «законом Питера», едва он стал генеральным прокурором при Никсоне, вышел из себя в перепалке с сенатором Толмеджем на Уотергейтских слушаниях и сказал на глазах у всего мира, что считает перевыборы Никсона в 72-м «настолько важными», что они перевешивают все прочие соображения.
Это стало классическим подтверждением святости «отношений клиента с адвокатом» – или, во всяком случае, извращенной смеси их и отношений между директором рекламного агентства и клиентом, желающим продать свой продукт. Но когда Митчелл произнес эти слова в зале слушаний, потеряв контроль ровно настолько, чтобы фатально перепутать «обязанности исполнительной власти» с «привилегиями исполнительной власти», мы не ошибемся, предположив, что он знал, что уже обречен. Его уже привлекали к суду за лжесвидетельство по делу Веско, и, скорее всего, его привлечет к суду Арчибальд Кокс, а предыдущие показания Джона Дина совершенно ясно дали понять, что Никсон готов бросить Джона Митчелла волкам, лишь бы спасти собственную задницу.
Эту зловещую истину быстро подкрепили показания Джона Эрлихмана и Гарри «Боба» Хальдемана, и такой откат дал понять остальным свидетелям (и потенциальным обвиняемым) все, что им необходимо знать. К тому времени когда Хальдеман закончил давать показания (под руководством все того же адвоката по уголовным делам, который ранее представлял Эрлихмана), стало ясно, что кто-то в Белом доме счел, наконец, необходимым «провести черту».
Это не совсем та черта, которую Митчелл с Эрлихманом отказались признать по телевидению, но для судьбы президентства Ричарда Никсона она в конечном итоге окажется гораздо значительнее. И учитывая давние личные отношения Митчелла с Никсоном, трудно поверить, что он не понимал своей роли в «новой стратегии» задолго до того, как приехал из Нью-Йорка в Вашингтон на лимузине с шофером, чтобы занять место в кресле свидетеля.
Все признаки налицо. Во-первых, это Хальдеман и Эрлихман с молчаливого согласия Никсона потеснили Митчелла с его роли «номер один» в Белом доме. Джон Митчелл, до своего ухода в политику юрист-миллионер с Уолл-стрит, более других несет ответственность за «долгое возвращение», в результате которого Никсон очутился в 68-м в Белом доме. Именно Митчелл спас Никсона из забвения в середине шестидесятых, когда Никсон подался на Восток, чтобы самому стать юристом на Уолл-стрит, проиграв президентские выборы Джону Кеннеди в 1960-м, а после губернаторство в Калифорнии Пэту Брауну в 62-м – унизительное поражение, закончившееся его фразой «Вам больше не пинать Дика Никсона» на традиционной пресс-конференции неудачника.
* * *
«Переизбрание мистера Никсона, за которым так быстро последовали уотергейтские разоблачения, заставили страну внимательнее приглядеться к сущности нашего избирательного процесса…»
«Разоблачение причастности Белого дома стало возможным главным образом благодаря череде случайных событий, многие из которых маловероятны в ином политическом контексте. Без этих событий сокрытие фактов могло бы продолжаться до бесконечности, даже если бы какая-нибудь демократическая администрация упорно докапывалась до истины…
Ввиду Уотергейта возможна более честная и основательная реформа выборов, чем та, к какой могла бы подвигнуть успешная президентская кампания, на такой реформе настаивавшая. Подозреваю, что, узнав про прошлые злоупотребления, будущие избиратели будут настаивать на полных и открытых дебатах между кандидатами и на частых беспощадных пресс-конференциях для всех кандидатов, особенно для будущего президента.
И подозреваю, что Конгресс отреагирует на факт Уотергейта законопроектом, который гарантирует, что ничего подобного впредь не произойдет. Сегодня шансы на дальнейшие ограничения частного финансирования кампаний, полное обнародование личного финансового положения кандидатов и государственного финансирования всех федеральных кампаний представляются мне большими, чем когда-либо, – и даже лучше, чем если бы новая демократическая администрация потребовала бы таких мер в начале 1973-го. Мы призывали к ним в 1972-м, но понадобились безоговорочная победа Никсона и Уотергейтский скандал, чтобы вывести их во главу угла.
Я считаю, что боль поражения в 1972-м обернулась большим благом. Мы доказали, что кампанию возможно финансировать честно. Мы заново подтвердили, что кампания может быть открытой в формах своего проведения и порядочной в своих мотивах. Мы отрыли демократическую партию людям, а не только политикам. И, возможно, проиграв, мы завоевали величайшую победу из всех: теперь американцы гораздо лучше, чем мог бы сподвигнуть их новый президент, понимают, что ценного в наших принципах и что необходимо сделать, чтобы их сохранить. Сейчас страна видит себя через призму Уотергейта и победы Никсона; наконец-то мы отчетливо видим через стекло.
Благодаря всему этому, возможно, к 1976 году, двухсотлетнему юбилею США, наступит истинное возрождение патриотизма. Мы будем не только помнить наши идеалы, но и жить, сообразуясь с ними. Демократия вновь станет нашим убеждением, а не просто определением, какое мы применяем к самим себе. И если кампания Макговерна даже в поражении способствовала этой надежде, то, как я сказал в вечер выборов в прошлом ноябре: «Каждая минута, и каждый час, и каждое выматывающее усилие… стоило всех жертв».
Джордж Макговерн. Washington Post,
12 августа, 1973
Господи… Воскресное утро в Вуди-Крик, и на экране мини-телевизора возле моей пишущей машинки Макговерн произносит почти те же слова, что и в те напряженные недели между первичными в Висконсине и Огайо, когда его звезда поднималась так быстро, что мы едва за ней поспевали.
Ощущение дежавю почти пугает: вот снова Макговерн резко выступает против системы, отвечая на вопросы Кони Чунг с CBS и Марти Нолана из Boston Globe, двух постоянных репортеров на протяжении всей кампании 72-го… И Макговерн, восставший из мертвых благодаря своего рода политическому чуду, бьет в колокола обреченности по человеку, который девять месяцев назад выставил его неудачником: «Когда этот [судебный] процесс завершится и Верховный суд постановит, что президент должен передать в комиссию записи, а он откажется, думаю, тогда у Конгресса будет только один выход – всерьез задуматься об импичменте».
Cazart! Мы приближаемся к развязке – очень медленно и очень осторожно, но общую тенденцию трудно не заметить. Еще до истечения 1973 года Ричарду Никсону, возможно, придется «стиснуть зубы», о чем он так долго говорил. Семь – счастливое число для игроков, но не для «водопроводчиков», и седьмой кризис Никсона отодвинет первые шесть в глубокую тень. Даже по самым консервативным прогнозам, Никсон либо уйдет в отставку, либо к осени 1974-го нарвется на импичмент -если не по причинам, непосредственно связанным с Уотергейтским скандалом, то из-за неспособности объяснить, как он расплатился за особняк на пляже Сан-Клементе или почему вице-президент Эгню (вместе с большей частью первоначального никсоновского штата Белого дома) привлечен к суду за преступления, от вымогательства и лжесвидетельства до кражи со взломом и препятствия правосудию.
Еще одно хорошее пари в Вашингтоне (на него сейчас ставят три к одному) – от всего этого давления Никсон сломается и физически, и умственно, и у него разовьется какая-нибудь серьезная психосоматическая болезнь, может, еще один тяжелый приступ пневмонии.
Идея не такая уж безумная, как может показаться, – даже в контексте моей собственной, всем известной тяги к фантазиям и буйной пристрастности в политике. Ричард Никсон, политикан по призванию, никогда не умел выстоять под истинным давлением, а сейчас на него давят так, что нам даже не понять. Вся его жизнь летит в тартарары, а ведь он только-только достиг вершины. И время от времени поддается слабости, которая расцветает пышным цветом в холодные часы предрассветных раздумий. Должен признать, я даже испытываю толику сочувствия гаду: не президенту, а сломленному наполеончику, который, будь у него выбор, пожертвовал бы всеми нами, лишь бы спастись самому, – приблизительно то же сочувствие, какое на мгновение испытываю к грубо работающему зверюге-полузащитнику, чья долгая карьера оборвалась однажды в воскресенье, когда какой-то желторотый боковой разбил ему обе коленные чашечки варварским, ломающим кости приемом.
