Ладно, согласился я. Я никуда не спешил, поэтому на пару дней оставил историю в покое, пропустив крайний срок сдачи материала, а в субботу начал разыскивать Майлса Рубина, одного из уполномоченных Макговерна в Калифорнии. До того звонка я знал о Рубине лишь то, что несколькими днями раньше он за излишние вопросы вышвырнул из своего кабинета корреспондента вашингтонской Post Дэвида Бордера, а меньше чем через сутки Бордер появился на экране телевизоров как один из трех интервьюеров на первых дебатах Хамфри Макговерна.
Моя собственная встреча с Рубиным закончилась сходным образом. Дозвонившись наконец в пятницу, я объяснил, что меня к нему направил Манкевич, чтобы он поделился подробностями истории U-13. Я начал говорить, мол, мы можем встретиться попозже на пару пива, и он мог бы…
– Вы что, шутите? – прервал он меня. – Как раз эту историю вы никогда не услышите.
– Что?
– Нет смысла даже говорить об этом, – отрезал он и пустился в трехминутный треп на тему фантастической честности и порядочности, характерных для кампании Макговерна от верхов и до самых низов, и почему бы людям вроде меня не тратить побольше времени на написание статей об Истине, Порядочности и Честности, а не выискивать мелочи, которые все равно значения не имеют.
– Господи Иисусе! – пробормотал я.
Зачем спорить? Добиваться от Рубина чего-то кроме напыщенной чепухи и ахинеи – все равно что пытаться украсть мясо у акулы.
– Спасибо, – сказал я и повесил трубку.
* * *
Разыскав вечером Манкевича в комнате прессы, я рассказал ему о случившемся.
Он сказал, мол, не понимает, но завтра поговорит с Майлсом и во всем разберется.
Я не питал оптимизма – я уже пришел к выводу, что U-13 не стоит затраченных усилий. Главной новостью Калифорнии было то, что Макговерн вот-вот будет номинирован в Майами и что Губерт Хамфри при подсчете голосов так пролетит, что из штата его можно будет выносить в резиновом мешке.
В следующий раз я увидел Манкевича вечером накануне дня выборов, и он казался донельзя взвинченным и, когда я заговорил с ним о Рубине, начал ОЧЕНЬ, ОЧЕНЬ ГРОМКО издеваться над слухами, поэтому я решил, что пора о той истории забыть.
Несколько дней спустя я узнал, по какой причине Фрэнк тогда так нервничал. Преимущество Макговерна, который уже больше недели опережал Хамфри на четырнадцать-двадцать процентов, в последние дни кампании вдруг неконтролируемо пошло на спад. Накануне выборов разрыв сократился на пять пунктов, а может, даже и больше.
* * *
В высших эшелонах кампании этот кризис был тщательно оберегаемым секретом. Любая утечка прессе привела бы к катастрофичным заголовкам во вторник утром: «День выборов… МАКГОВЕРН СДАЕТ! ХАМФРИ СОКРАЩАЕТ РАЗРЫВ». Появись такие заголовки в Los Angeles Times или в San Francisco Chronicle, они, возможно, подарили бы победу Хамфри, выгнав на улицу тех, кто симпатизирует неудачникам, и заставив полевых оперативников Губерта ринуться лихорадочно добывать голоса.
Но мрачная новость не просочилась, и к полудню вторника по лагерю Макговерна прокатилась почти видимая волна облегчения. Казалось, дамба выдержит на уровне приблизительно пяти процентов.
Самым спокойным человеком во всей свите Макговерна во вторник был сам Джордж Макговерн, который весь понедельник провел в самолетах, перелетая от одного кризиса к другому. Утром в понедельник он летал в Сан-Диего на крупный митинг, потом в Нью-Мексико на еще один накануне первичных выборов в этом штате, которые на следующий день выиграл, равно как и в Нью-Джерси, и в Дакоте. Вечером в понедельник он вылетел в Хьюстон ради краткого, незапланированного выступления на Общенациональной конференции губернаторов, которая, по слухам, намеревалась «остановить [движение] Макговерна».
Разрядив кризис в Хьюстоне, он урвал несколько часов сна и снова поспешил в Лос-Анджелес справляться с новой критической ситуацией: у его двадцатидвухлетней дочери начались преждевременные роды и первые сообщения из больницы намекали на серьезные осложнения.
* * *
К полудню кризис миновал, и где-то около часа дня он прибыл со своей преторианской гвардией из восьми агентов спецслужб в дом Макса Палевски в Бель-Эйр, где тут же переоделся в плавки и нырнул в бассейн. День выдался холодный и серый, ни намека на солнце, и никому больше из гостей плавать не хотелось.
По множеству путаных причин (главным образом, потому, что в тот уик-энд моя жена гостила в доме Палевски) я тоже был там, когда приехал Макговерн. Поэтому мы немного поговорили – в основном о шансах на то, что Маски или Хамфри выйдут из гонки и присоединятся к Джорджу, если цена их устроит. Позднее меня осенило, что тогда впервые в его присутствии я не держал банку пива и не лепетал, точно псих, про «фрик паэур», ставки на исход выборов или на еще какую-то путаную тему, но он был так добр, что об этом не упомянул.
Вечер выдался вполне мирный. Небольшая напряженность возникла, когда я увидел человечка явно хищной наружности, который стоял один в сторонке и сердито смотрел на белый телефон, словно собирался сорвать его со стены, если тот сейчас же не зазвонит и не скажет всего, что он хочет знать.
– А это кто, черт побери? – спросил я, указывая на него через бассейн.
– Майлс Рубин, – ответили мне.
– Господи, – отозвался я. – Мог бы и сам догадаться. Несколько минут спустя любопытство взяло верх, и, подойдя к Рубину, я представился.
– Насколько я понял, после Майами вас назначат заправлять пиаром, – сказал я, когда мы обменивались рукопожатием.
Пробормотав что-то неразборчивое, он поспешил прочь. Велико было искушение окликнуть его и спросить, можно ли пощупать ему пульс. Но мгновение миновало, и я прыгнул в бассейн*.
* Позже по ходу кампании, когда мы с Рубином стали сравнительно близкими друзьями, он рассказал, что правда за U-13 приблизительно совпадала с версией, какую я выдвинул в Калифорнии. По его словам, не знал я только того, что со временем Хамфри все равно получил деньги. По какой-то причине от статьи, которую я первоначально написал, почти повсеместно отмахнулись как от «очередной басни Томпсона про Манкевича». – Примеч. авт.
Остаток дня растворился в хаосе, опьянении и той истерической усталости, которая наступает, когда слишком долго мечешься с места на место и тебя много толкают в толпе. Макговерн выиграл номинацию от демократов ровно на пять процентов – сорок пять к сорока, а Никсон выдвинулся из задних рядов республиканцев, чтобы побить Эшбрука восемьдесят семь к тринадцати.
Она собиралась стать актрисой, а я – научиться летать.
Она уехала искать свет рампы, а я – небо.
Гарри Чапен. Такси
Сомнительная идея Джорджа Макговерна, что он может добиться избрания от демократов, сплясав сдержанную польку на трупе демократической партии, представилась вдруг вполне осуществимой и здравой. Последние пять-шесть дней в Калифорнии кампанию Макговерна освещали с восхода и до полуночи пятнадцать-двадцать групп телевизионщиков, от семидесяти пяти до ста фотографов и от пятидесяти до двухсот комментаторов.
Представители СМИ слетелись к Макговерну роем диких пчел, и среди них не было ни одного, кто бы сомневался, что освещает Победителя. Ощущение неизбежной победы у бассейна в «Уилшир-Хайятт-хаус» было таким же острым и всепроникающим, как уныние и отчаяние в национальной штаб-квартире Губерта Хамфри в более шикарном и модном «Беверли Хилтон» в десяти милях к западу.
В апартаментах прессы Макговерна шестеро именитых репортеров, сняв пиджаки и распустив галстуки, играли в стад-покер за длинным, покрытым белой скатертью столом с кучей долларов в середине и баром футах в трех за стулом Тома Уикера, сидевшего на дальнем конце. В другом конце комнаты, слева от Уикера, были еще три длинных белых стола, с четырьмя большими одинаковыми пишмашками на каждом и стопками белой бумаги. Напротив стоял мягкий диван и гигантский напольный телевизор с двадцатичетырехдюймовым экраном. Экран был такой большой, что голова Дика Кейветта казалась почти такой же, как у Уикера, но звук был выключен, никто за покерным столом все равно телевизор не смотрел. С экрана вещал Морт Сал, чей казавшийся бесконечным, граничащий с истерией монолог был посвящен группке никчемных политиканов (Маски, Хамфри и Макговерн) и еще двум (Ширли Чисхольм и бывший окружной прокурор Нового Орлеана Джим Гаррисон), которые ему просто не нравились.
